куда-нибудь припрятать.
Сережа Сонокотов помог нам собрать что уцелело и отвез нас в необжитые, обставленные казенной мебелью апартаменты на Остоженке.
Клавина историческая речь «Откуда ноги растут» вошла в сокровищницу мировой политологии, ее до сих пор изучают в крупнейших университетах мира, ей посвящены десятки диссертаций, о ней пишут школьные сочинения. По своей значимости в истории Наиновейшей России с нею может сравниться разве что другое выступление Клавы, совсем короткое – на площади перед Палатой. Но об этом немного позже. А сейчас расскажу о том, что предшествовало знаменательному событию, – об Остоженских, как их принято называть, бдениях.
Первую неделю после пожара и вынужденного переезда Клава дневала и ночевала в Палате, обустройство же нашего нового жилья полностью легло на меня. Я докупал посуду и постельное белье, вешал приличные шторы взамен казенных, словом, наводил порядок и уют в нашем шестикомнатном гнездышке. Порой возникала необходимость посоветоваться с хозяйкой, и я звонил в Клавину приемную. Трубку брал незнакомый помощник и сухо сообщал, что Клавдия Николаевна недоступна, или проводит совещание, или принимает зарубежных гостей. Ее мобильный всегда был out of the coverage, лишь один раз я услышал усталый голос: «Толмачева слушает». Понимая, что спрашивать, как дела, нелепо, я задал свой вопрос по хозяйству. «Поступай как знаешь, – ответила Клава. Потом помолчала и добавила: – Прости. Я люблю тебя, милый». И отключилась.
В субботу вечером Клава вернулась непривычно рано, не было еще и семи. Шофер внес за ней несколько пакетов с продуктами и сразу же ушел. Пока Клава переодевалась, я разобрал их содержимое и накрыл на стол; хорошо помню аппетитную, еще теплую жареную курицу, явно купленную по дороге в уличном грильном вагончике, и свежий-пресвежий лаваш.
Она вышла из ванной, румяная, умытая, веселая, поцеловала меня в щеку и торопливо уселась за стол.
– Ой, сейчас помру с голоду. – Она руками отломила куриную ногу и, не кладя на тарелку, надкусила. Брызнул сок, губы и подбородок заблестели от жира.
Я наполнил рюмки, мы выпили. Клава продолжала молча есть с какой-то необычной для себя жадностью; я наблюдал, не зная, радоваться ли ее отличному аппетиту или тревожиться: будучи в хорошем расположении духа, моя высокопоставленная подружка за едой тараторила без умолку. Внезапно она резко отодвинула от себя тарелку, вытерла губы и подбородок салфеткой и резко сказала:
– Все, наелась!
– Мороженое будешь? – спросил я.
– Наелась! Наелась! Всем наелась! До конца жизни наелась! – истерически закричала Клава и, обхватив голову руками, низко склонилась над столом. – Забери меня… Забери меня оттуда… Это ведь ты… ты… ты…
Я бросился к ней, вытащил из-за стола, подхватил на руки, перенес на казенный кожаный диван и стал успокаивать – гладил по голове и вздрагивающей от рыданий спине, утирал
