там уже не было, каждый с собой что-то захватил – не задарма же столько пехом отмахать. Нет, не крупное – вдруг как пан обратно возвернется, – но для хозяйства полезное. Осип, к примеру, часы в котомку сунул. Маленькие – с чурбачок – но тяжеленные… Каменные, чудные, а уж как зазвонят – что в церкви на пасху. Он потом всю дорогу останавливался, ключиком вертел да на рычажок нажимал – колокольцы те послушать. Только у самой околицы перекрутил он что-то или нажал не туда. Пискнуло и замолкло. Вот уж Осип ругался! Посмеялись. Хотел выбросить, а потом пожалел, взял вместо гнета для капусты заквашенной. Хвилька, что через двор живет, посудой разжился. Аким бабе тоже всякие ножи да вилки притащил. Ерунда, конечно, а ей забава. Но сам он другую вещицу заприметил. И нашел-то случайно. Отстал от мужиков, решил в комоде проверить – может, чего осталось. Ящик отодвинул, на какую-то дощечку нажал, отскочили вдруг планочки, а там шкатулочка. А в ей – она. С хозяйского глаза – вещь совершенно бесполезная. Да только было что-то в ней, взяло его за душу. И домой придя, не стал показывать жене. Хотелось самому, в одиночестве рассмотреть и прикинуть – чем же эта вещица бесполезная так его внутренности царапнула, стоило только взглянуть на нее.
Аким дождался, когда затихла баба на печи за занавеской, достал вещицу, поднес ее поближе к пламени… Это был медальон удивительной работы. Как чуть приплюснутый лесной орех, выросший до огромных размеров. Обратная сторона гладкая, массивная, отполированная. А спереди – все по-другому. По краям тоненькие золотые веточки с легкими ажурными лепестками и сказочными цветами переплетались и при мигающем свете лучины словно дышали и росли. В завитках стебельков, как капельки росы, прятались мелкие прозрачные камешки, превращавшие тусклый свет пламени в лучики неземной красоты. И только в центре «ореха» золотые заросли расступались, образуя овал. В его глубине на чем-то белом, похожем на кость, был нарисован по пояс загорелый лысый старик в чудной одежке. Такую Аким видел в церкви у святых на иконах. Аким всматривался в портрет. И тот, казалось, в мигающем свете вырастал, увеличивался у него на глазах… Может, этот старик – святой странник из неведомых Акиму краев? Тех, что видел он только в своих думах? Но святые, что в униатской церкви или в костеле – желтые, вытянутые, как высохшие. А этот жил! Жили его лукавые, все понимающие глаза, жили мягкие загорелые складки лица, жили губы, тронутые чуть печальной мудрой улыбкой. Узловатые жилистые руки, по-крестьянски сложенные на животе, были удивительно родными, знакомыми. Словно пришел этот старик вечером со своего поля и посмотрел Акиму прямо в душу. Посмотрел, все понимая, – и сказанное, и невысказанное. Улыбнулся тихо и грустно. И почувствовал Аким – вот он, тот молчаливый собеседник, которому можно доверить все…
Аким уже ни о чем не думал. Он просто впитывал эту великую красоту. Но вот, когда язычок пламени моргнул еще раз, в косом неверном свете он заметил, что в глубине золотого венка одна веточка чуть не так расположена. Он потянулся, чтобы поправить…
Заскрипела низкая скособоченная
