громил интеллигенцию, как не громили ее самые ярые большевики. Вскоре после него взял слово Александр Михайлович и с присущим ему внешним спокойствием начал так:
– Священник Лихачев утверждает…
После этого выступления громовержец стал бочком пробираться к выходу.
Надо заметить, что Лихачеву то и дело наступали на любимую мозоль. Как-то по поручению матери я, еще дошкольник, зашел к тете Саше в Наробраз. В той же комнате, где и она, сидел Лихачев.
– Поздоровайся, Коля, – сказала тетка, – это Петр Александрович Лихачев.
Лихачев приятно осклабился и протянул мне руку.
– А я вас знаю, – заявил я.
– Откуда же ты меня знаешь? – выразил удивление Лихачев.
– Я помню вас, когда вы были священником во Фроловской церкви, – без всякой задней мысли, звонким детским голосом ответил я.
Лихачева перекосило.
Отравленные интеллигентской щепетильностью, учителя, дежурные по раздаче хлеба, лишний хлеб, оставшийся после раздачи потому, что не все ученики являлись, между собой не делили, хотя каждый ломтик порадовал бы их детей, малость подкрепил бы их самих. Учителя запирали этот хлеб, а на другой день ученики получали крохотные довески. Как-то дежурили моя мать, Александр Михайлович и Лихачев. По окончании раздачи Лихачев взял краюху оставшегося хлеба, не торопясь завернул ее в газету и сунул ее себе под мышку.
– А это что за хлеб? – спросил Белов.
– Ржаной, Александр Михайлович! – озорно сверкнув глазами и тряхнув головой, отвечал Лихачев.
– A-а, вот теперь я понимаю, – с видом полного удовлетворения закончил разговор Александр Михайлович.
Еще одна, последняя черта из жизни Лихачева: при НЭПе он счел для себя выгодным снова надеть рясу, но и тут выбрал путь наиболее безопасный: стал «обновленцем», «красным попом».
Как и моя мать, Александр Михайлович был непрактичен, беззащитен в звериной борьбе за существование. И его тянуло к моей матери отвести душу.
– У меня такое чувство, – сидя у нас вечерком за стаканом морковного чаю, говорил он, не повышая голоса, не ускоряя темпа речи и не жестикулируя, но с холодным отчаянием в глазах, – будто я потерпел кораблекрушение и очутился в открытом море, а ко мне со всех сторон подплывают акулы…
Александр Михайлович был холостяк. Он жил со своей старушкой матерью. В 18-м году мать умерла от «испанки». С ним поселилась его младшая сестра, Елизавета Михайловна. Она только что окончила в Москве учебное заведение, выпускавшее специалистов по дошкольному воспитанию, и взяла бразды правления в открывшемся перемышльском детском саду.
Старожилы помнили, что Александр Михайлович одно время ухаживал за учительницей Анной Николаевной Брейтфус. Анна Николаевна была натура скрытная, замкнутая, и все-таки постороннему глазу было заметно, что и она неравнодушна к Александру Михайловичу. Но почему-то
