и едой, и даже кое-какими теплыми вещами…
Ничего из этого не вышло, отовсюду их гнали, в одной деревне их чуть не убили таджики-гастарбайтеры, в другой едва не разорвали собаки. Они понемногу забирались все дальше от города, но здесь было еще хуже, люди злее, а собаки – и вовсе звери. В довершение ко всему они переругались с Кофейником. Калиныч решил возвращаться в город и пошел к станции, да, видно, выбрал не ту дорогу.
Дорога сделала крутой поворот.
Лес кончился, слева открылось унылое поле, на котором тут и там валялись пустые ящики, справа, на пологом холме, виднелся одинокий дом. Дом был большой и какой-то странный, как будто нежилой – то ли недостроенный, то ли, наоборот, начавший разрушаться. В нем было три этажа, но все как бы от разных домов, по чьей-то прихоти пригнанные друг к другу: первый этаж – из массивных серых камней, второй – из красного кирпича, третий – деревянный, с выступающими темными балками. Ни одно окно в этом доме не светилось, и вообще от него словно исходило тоскливое и мрачное чувство заброшенности и безысходности.
Но выбора не было: уже начинало темнеть, и лучше переночевать в самом мрачном доме, чем под открытым небом.
Калиныч свернул на узкую тропку, которая взбегала на холм.
Собачонка, которая до сих пор преданно следовала за ним, остановилась на дороге и залаяла, будто хотела остановить человека. Калиныч оглянулся на шавку и призывно свистнул. Все же какая ни на есть живая душа. Но собака за ним не пошла, она села посреди дороги и завыла. От этого заунывного воя настроение Калиныча, и так отвратительное, еще больше испортилось.
– Не хочешь идти – черт с тобой, но на нервы не действуй! – он поднял с земли камень, замахнулся.
Шавка вскочила, отбежала на несколько шагов и снова завыла.
Калиныч бросил камень, не стараясь попасть, и побрел к дому. Ноги поднимались тяжело, словно на каждую налипло по пуду грязи.
Дом окружал дощатый забор, но доски были пригнаны плохо, и бомж без труда нашел дырку.
Калиныч оказался возле задней стены дома, и тут его ждала неожиданная удача: одно из подвальных окон было открыто. Окно было небольшое, но Калиныч от плохого питания и беспокойной жизни отощал и без труда пролез в это окошко.
В подвале было темно и холодно, пожалуй, даже холоднее, чем снаружи. Этот сырой холод пробирал до самых костей, проникал прямо в душу.
Но больше, чем темнота и холод, Калинычу не понравился запах.
Казалось бы, он, бомж со стажем, привык ко всяким запахам, но здесь, в этом подвале, пахло чем-то особенно неприятным.
Здесь пахло смертью.
– Кошка, что ли, сдохла… – пробормотал Калиныч, оглядываясь по сторонам.
Глаза его привыкли к темноте. Он разглядел сваленные в углу обломки мебели, лестницу в дальнем от него углу и какой-то большой ящик, перегородивший проход к этой лестнице.
Ящик был старый, из толстых темных досок, обитых железом, сбоку на нем висел большой замок.
Хозяйственный бомж подумал, что, коли уж этот ящик заперт на замок, значит, в нем хранится что-то стоящее. Он снова огляделся в поисках какого-нибудь подходящего инструмента. На полу, среди многолетней пыли и мусора, валялась ржавая железная загогулина. Не лом, конечно, но лучше, чем ничего…
Калиныч поддел замок, нажал…
Его железный инструмент погнулся, но замок остался цел.
– Ну, ничего… – пробормотал бомж, – я тебя растолкую…
Он нашел щелку между досками, вставил туда свой инструмент, снова поднажал.
Доска треснула, кусок отлетел в сторону.
Из темной дыры хлынуло густое, невыносимое зловоние. Калиныч отшатнулся, закашлялся, но потом любопытство взяло верх над брезгливостью, он потянулся к пролому, заглянул внутрь.
Ему показалось, что в ящике что-то шевелится.
Но этого, конечно, не могло быть.
Бомж пристально вгляделся в душную зловонную черноту – и вдруг увидел глаза. Белки глаз тускло отсвечивали в глубине ящика. Из темноты на Калиныча смотрел какой-то огромный зверь.
– Матерь божия! – пролепетал Калиныч дрожащим голосом. – Что это за хрень?
И тут страшная, неведомая сила схватила его за шею и втащила внутрь.
Он успел подумать, что это невозможно, что, как бы он ни отощал, но пролезть в такую маленькую дыру не может, сюда и ребенок-то не пройдет…
Больше он ничего не подумал.
Больше вообще ничего не было – наступила вечная, бездонная ночь.
Встречная машина мигнула фарами, предупреждая,
