не одного Христа, а целой тысячи; хотелось бы мне знать, в каком столетии явление Христа не было бы столь же необходимым, как хлеб насущный? О Христе пишет Шлегель («Philosophic der Geschichte», Th. III A. 3 глава 2): «Он родился, как человек, в отвлеченной субъективности, но так, что бренность есть лишь форма Его явления, а сущность и содержание составляют скорее бесконечность, абсолютное бытие в себе. Природа Божия быть чистым духом раскрывается человеку в христианской религии. Что же такое дух? Это то единое, равное самому себе, бесконечное, чистая тождественность, которая вторично отделяет себя от себя, как повторение самого себя, как бытие для себя и в себе против общего. Это отделение уничтожается однако тем, что атомистическая субъективность как простое отношение к себе есть это самое общее, с самим собою тождественное». Что скажут грядущие века на такое пустословие? Две трети XIX века считали однако эту абракадабру высшей мудростью.
Итак, оставим в стороне такие соображения, страдающие бессилием мысли, – они способны только затемнить и изгладить единственное решающее и продуктивное значение живой, индивидуальной несравненной личности. Кстати вспоминается великое слово Гёте:
Высшее счастье детей земли
Есть только личность!
Правда, среда, окружающая личность, знакомство с местом и временем ее существования дает ценные данные для ясного понимания этой личности; путем такого исследования мы научаемся различать важное от неважного, характерно индивидуальное от местно-условного; то есть это поможет нам еще яснее понимать личность. Объяснить же ее, пытаться доказать ее как логическую необходимость – это праздная, глупая затея; каждый образ, даже образ какого-нибудь жука, есть «диво» для человеческого рассудка, человеческая же личность – есть высочайшая тайна бытия (mysterium magnum), и чем более критика очищает великую личность от всяких примесей и легенд, чем больше ей удается доказать, что каждый из ее поступков, так сказать, вытекает из природы вещей, тем еще необъяснимее становится чудо. Вот каков результат критики, занимавшейся в XIX столетии жизнью Иисуса. Наш век принято называть нерелигиозным; однако никогда еще (после первых веков христианства) интерес людской не сосредоточивался так страстно на личности Иисуса Христа, как за последние 70–80 лет; сочинения Дарвина – при всей их широкой распространенности – распродавались в десять раз медленнее, чем произведения Штрауса и Ренана. И окончательным результатом было то, что действительная земная жизнь Иисуса Христа приобретала все более и более конкретный образ; и все яснее и яснее сознавалось, что само возникновение христианской религии в конце концов следует отнести к беспримерному впечатлению, произведенному этой личностью на окружающую среду и внедрившемуся в нее. И теперь определеннее, чем когда-либо, и поэтому непостижимее, чем когда-либо, стоит перед нами это грандиозное явление.
Вот что мне хотелось установить прежде
