клубочка у меня не было. И ниточки – тоже. Но я не отчаивался. Я так ее любил, что готов был ждать годы, перерыть горы песка ради одной золотой крупицы надежды.
– Как красиво… – вздохнула Кира. – Говори… говори…
– У меня была только вот эта ее фотография, – отец кивнул на телевизор. – Я смотрел на нее, и мне казалось, что моя любимая рядом, что стоит только сильно захотеть – и ее глаза на снимке потеплеют, губы прошепчут «люблю». Я хотел, очень хотел… Я разговаривал с ней долгими вечерами, засыпал и просыпался, прижимая к груди ее портрет. Но она не оживала. Только грустно смотрела на меня.
Шли годы, надежда моя не угасала, и однажды случилось чудо…
– Вот твой шоколад, любимая, – вернувшийся с кухни Николай протянул Кире кружку.
Та взяла ее, не открывая глаз, и приложила палец к губам:
– Тс-с…
– Однажды, в конце восьмидесятых, случилось чудо, – повторил отец. – Я разговорился на рынке с женщиной, торговавшей сигаретами. Слово за слово… Выяснилось, что она год как освободилась из колонии. Отбывала наказание по валютной статье, а потом ей еще прибавили за что-то… Словом, десять лет отбарабанила. Она рассказала: была, говорит, у нас женщина – одни ее считали сумасшедшей, другие – чуть ли не святой. Не от мира сего была. А срок тянула за убийство. Прикончила предателя, сексота. Отомстила за своего возлюбленного… – Отец часто заморгал и шмыгнул носом. – Это я потом догадался, что обо мне речь… А тогда, на рынке, меня словно ледяной водой окатило. Словно, голос какой-то внутренний проснулся и нашептывает мне: спроси, как звали ту странную женщину. Я говорю торговке, не помнишь, мол, имя той несчастной? Она отвечает: как, мол, не помнить, хорошо помню. Называет мне имя, и у меня сердце прямо под ноги ухнуло. И слезы из глаз. Торговка даже перепугалась. Я говорю ей: милая, а какова судьба той женщины? Не праздно спрашиваю, жена она мне, мною потерянная, тому уж как пятнадцать лет! Та – тоже в слезы. Говорит: а ведомо тебе, что она дитя родила в пересыльной тюрьме? Я рот открыл, хочу что-то сказать, а не могу. Дыхание перехватило. Как, дитя, – спрашиваю, – когда? Торговка отвечает: это, мол, еще до моего появления на зоне было, но вроде бы в семьдесят четвертом году ребеночек родился. Женского полу. Названа Кирой. А отчество и фамилия – по отцу, как заведено. Оказывается, только год дитю положено было с мамкой находиться в тюрьме. А потом – в дом малютки. Потому что срок у мамки верхний. Выше не дают. Выше только стенка, ИМН…
У Киры из-под закрытых век выкатилась слеза. Николай обнял жену. Отец помолчал, словно собираясь с силами, чтобы закончить нелегкий рассказ, и вздохнул:
– После того как ребеночка у нее забрали в детский дом, она, горемычная, еще семь лет прожила… И тихо-тихо ушла… На зоне говорили, мол, пришла из ниоткуда и ушла в никуда. Исчезла, словно и не была. Но оставила после себя самое главное свидетельство своей жизни и своей любви – дочь. Она сама говорила: мне надо, мол, сделать одно важное дело на этой земле, и я уйду… – Отец вытер рукавом глаза. – Вот так моя нечаянная радость обернулась
