Луны был наделён, на других свысока не смотрели. Каждое новолуние праздники устраивали. Девушки хороводы водили, парни силой мерились. Влюблялись, женились, детей рожали, ссорились… Всё, как у всех. Со стороны взглянешь – обычные люди со своими радостями и проблемами. Посторонних в общину принимали неохотно, но случалось. Перед этим старейшины долго советовались, оценивали кандидата. Частенько отворот-поворот давали. И уж точно насильно к себе никого не тянули, не агитировали, как нынешние религиозные организации.
Аглая помолчала немного и продолжила:
– В двадцатых-тридцатых годах нелёгкие были времена. Однако лихо общину стороной обошло, репрессивный каток её миновал. В отличие от старообрядцев, община которых была неподалёку. Тем ох как туго пришлось.
Маша не всё понимала – репрессивный каток, старообрядцы? – однако, общий смысл улавливала. Голос Аглаи теперь звучал немного отстранённо, словно она, забывшись, глядела сейчас прямиком в прошлое и не подозревала, что её кто-то слушает.
– А потом началась война, – в глазах Аглаи отразилась тоска. – Великая Отечественная война. Мужчины и многие женщины общины на фронт ушли – в этом вопросе ни у кого не было дилеммы. Когда грозила большая беда община всегда убегала, но не в этом случае. Враг пришёл, значит нужно сражаться вместе со всеми, даже если ты живёшь особняком и в остальное время огораживаешь себя стеной леса. Те, кто остались – женщины, старики, дети – тоже не остались в стороне. Когда фашисты вторглись в эти места, помогали партизанам. За что и поплатились. Люди леса обладали силой Луны, но она оказалась беспомощной против карательного отряда, против автоматов и пулемётов. Сбежали единицы, среди которых была и я, тогда ещё молодая женщина. Остальных, включая старейшин, фашисты загнали в наш храм, чтобы сжечь заживо. Я видела всё, что тогда происходило. Пряталась в зарослях камыша у пруда и смотрела, давясь слезами. Вокруг щебетали птицы, лес шумел, но я уже воспринимала эти такие родные звуки по иному, словно какую-то погребальную музыку. Немцы подожгли храм. С каким же холодным равнодушием на лицах они это сделали! Будто внутри вовсе и не было людей. Хотя, они не могли не слышать этот многоголосый плач – я до сих пор его слышу. Боль, отчаяние, страх… В какой-то момент мне захотелось выйти из своего укрытия, чтобы принять смерть вместе со всеми. Но сдержалась. Храм разгорался. Фашисты стояли вокруг него, готовые пустить в ход автоматы, если кто-то вздумал бы сбежать через окна. Огонь взбирался по стенам, а я лежала в камышах и думала, что там, в храме, сейчас задыхаются от дыма мои мать с дедом, мои подруги… Я как наяву видела их искажённые мукой лица. Рассудок балансировал на грани, я просто чудом не потеряла сознание. А потом случилось нечто очень странное: плач и крики резко прекратились, послышался мощный вибрирующий гул. Немцы начали растерянно расступаться, а возле храма словно бы всё застыло, как на фотоснимке. Пламя, дым – они были недвижимы. Затем огонь и дым просто в воздухе растворились, а по стенам поползла чернота – густая,
