редкой возможности своими глазами убедиться, что мальчик здоров и благополучен. Об этом явственно говорил его прекрасный аппетит, блестящие глаза и румяные смуглые щеки, напоминавшие спелые абрикосы в тонком пуху. Впрочем, над верхней губой младшего сыночка уже зачернело…
Мудро улыбаясь, царица Хатнам-Дерие завела речь о том, что, став воином, пора Эртхиа стать и мужем. Служанки и рабыни захихикали, перемигиваясь. В старшие жены царевичу они не метили, но любая не отказалась бы быть подаренной в наложницы красивому и легкому характером Эртхиа. Все ведомые им признаки говорили о том, что он будет господином нестрогим, щедрым на ласку и поощряющим веселье и забавы.
Эртхиа зарделся, будто сам был невестой, отговорился поздним часом и пообещал матушке на днях же зайти обсудить этот вопрос. Если, конечно, матушка и повелитель придут к согласию относительно своевременности такого шага, и выбора невесты, и сроков…
Едва выпутавшись из беспомощно затянутого обещания, Эртхиа наконец покинул матушкины покои, сопровождаемый игривыми взглядами и перешептыванием матушкиных служанок, которых царица не сочла нужным приструнить.
Евнух, увидев Эртхиа, задул фонарь, который держал в руке. В темноте, держась за конец шарфа, царевич крался следом за евнухом по ночной половине отцовского дворца, чувствуя себя вором и осквернителем.
Но выбора не было. Акамие, брат, которого он сам учил держаться в седле и стрелять из лука, почти совсем настоящий воин, рядом с Эртхиа сидевший у походного костра и на пиру в честь победы, теперь, словно раб, был заключен на ночной половине.
Восторженная любовь к отцу боролась с возмущением, похожим порой на ненависть.
Эртхиа не знал покоя с того утра во дворце поверженных владык Аттана, когда Акамие убежал от него, закутанный в покрывало, убежал, чтобы Эртхиа отчаянным поступком не погубил себя.
Как мускус не спрячешь в платке, так покрывалом не скроешь ни красоты, ни позора.
Тогда Акамие спас его – и Эртхиа, опомнившись, сам испугался того, что могло последовать за его выходкой. Он дорого заплатил бы за свой порыв, но Акамие – еще дороже.
Теперь Эртхиа шел к брату, не зная, чем может помочь, не надеясь утешить, но желая хотя бы разделить его боль.
Ночная половина представляла собой настоящий лабиринт, и Эртхиа знал, почему так высока цена сговорчивости главного евнуха: без его помощи постороннему ни за что не достичь цели, плутая на ощупь в кромешной тьме, нарушаемой лишь полосами света, пробивавшегося из-под завес на дверях в покои царских жен и комнаты наложниц. Вместе с тусклыми лучами оттуда просачивались ароматы амбры и мускуса, сандала, ладана и розового масла, и долетал то звонкий зевок, то приглушенный звук дарны, то сварливый, то нежный голосок. Эртхиа вспомнил деликатные, но настойчивые намеки матушки и оживление среди ее служанок – щекам стало жарко, и жар охватил все тело.
Но мысль о том, что где-то поблизости находится опочивальня
