ываемого отвращения в их пугливо-мимолетных взглядах (эти взгляды будто боялись надолго задерживаться на его обезображенном постоянной борьбой с прыщами лице), научился в душе презирать их за недалекий ум, за их способность хохотать над плоскими шутками смазливых (без прыщей, Боже!) сверстников, за их неумение разглядеть за неказистой внешностью чистую душу, жаждущую любви, общения, прикосновения рук, губ, тел – видения, частенько навещавшие его сны переходного возраста. Ох, уж этот пресловутый переходный возраст! Девушки, конечно, не подозревали, что он там, в своем маленьком внутреннем мирке, в который едва помещался – будто залез в коробку из-под телевизора – думает о них, им было все равно, они безропотно, с довольной улыбкой отдавали свои портфели сопровождавшим их кавалерам, беззаботно щебетали всякие глупости, легкие, порхающие глупости, слетавшие с их губ, словно новорожденные весенние бабочки, только что вылупившиеся из кокона. Как всякий недотепа, он искал и находил мелкие и мельчайшие положительные моменты в своем незавидном положении изгоя. Нет, в полном смысле слова изгоем он не был, просто ему нравилось считать себя изгоем, мальчишки, конечно, его не сторонились, общались с ним точно так же, как и друг с другом, советовали ему найти себе женщину, чтобы избавиться от прыщей (как-будто у всех у них женщины уже были, как-будто они сами не мечтали тайно о том же самом, что и он), но что ему мальчишки, когда его влюбчивая натура требовала, просила, умоляла взаимности? Не в мальчиков же ему было влюбляться! А положительные моментики вот какие: когда отросшим ногтем поддеваешь корочку вокруг вулканического прыща на лице и снимаешь ее с готового взорваться гнойной лавой прыщика – ни с чем не сравнимое ощущение! Но разве это понять им, непрыщавым? Часто он с сожалением осматривал перед зеркалом свое чистое, без единого пятнышка тело– загорелое тело, небольшие, хорошо очерченные бицепсы, плоский крепкий, как у атлета живот – неужели эти проклятые прыщи не могли появиться на теле? Почему они облюбовали именно его лицо? Как бы то ни было, приходилось мириться с тем, что есть. Но все-таки он не хотел так легко сдаваться. Ходил к женщине-косметологу, которая мазала его лицо темной вонючей массой, пощипывавшей кожу, и оставляла его сидеть в такой устрашающей – одни глаза сверкали – маске по часу. А то и больше. Когда женщина, принимавшая у себя на дому, склонялась к нему, дотрагиваясь до его лица своими длинными нежными пальцами, он, опустив глаза, видел ее груди в глубоком вырезе халата, и у него перехватывало дыхание, и он все боялся, что не сможет отвлечься и сдержать просыпавшуюся эрекцию, и что она, полная сорокалетняя женщина с очень сексуальной внешностью заметит, как сильно он хочет ее, как возбудился этот четырнадцатилетний мальчишка, и поймет, и поднимет его на смех, и тогда он опозорится навеки… Рядом в комнате сидели еще пациенты, обычно не больше двух-трех человек, тоже измазанные непонятной, немножко напоминавшей хну массой (гордостью косметолога, которая утверждала, что сама придумала этот состав и никому не давала рецепта его изготовления), это были мальчики примерно его возраста, только один приходил молодой человек лет двадцати – все прыщавые, все братья по несчастью. Сеансы у привлекательной женщины – косметолога не помогли. Потом по настоятельной и неоднократной его просьбе мама отвела его к врачу, делать переливание крови, средство гораздо более радикальное, чем мазание лица подозрительной смесью, но это тоже оказалось впустую. Оставалось единственное – половой акт, вообще начать половую жизнь, чего он страстно желал и боялся, но какая же женщина подпустит мальчишку-девственника к себе, разве какая-нибудь извращенка, да где ее найдешь в этом городе в начале семидесятых, если даже в городском транспорте женщины старались не садиться по возможности вместе с мужчинами?.. Мучили эротические сны. Само собой. А как же иначе?
Потом, когда он стал постарше предубежденность против слабого пола, доведенная до цинизма, стала главным ориентиром в его отношениях с женщинами, он видел в них только самок, тупых, любящих подчиняться только силе, самок, и как ни странно, с первых же шагов возмужания обнаружил, что им подобное отношение нравится. Короче, сложилось так, что юношеское воздержание перешло в мужское недержание, он, как говорится, не пропускал ни одной юбки в пределах видимости, и друзья и подруги в шутку окрестили его половым гигантом. Но образ сорокалетней косметички еще долго преследовал его во время разнообразных совокуплений, напоминавшей о юношеской горячей мечте, неудовлетворенности, оставившей печать свою в его крови на долгие годы. Беспорядочная, неуютная, неустроенная личная жизнь заставила его искать порядка, успехов и спокойствия в работе. Работу свою он любил, он был врачом, добился определенных успехов, о нем говорили, как о хорошем практике, в Медицинском, где в свое время он учился и в котором теперь преподавал, он давно получил доцента и скоро должен был стать доктором наук, профессором. Одним словом, дела шли. Но минуло сорок, а семьи все не было. Умерла мама, которая одна оказывала на него давление, желая видеть внуков, теперь, лишившись ее заботы, направленной, как ему казалось, на ограничение его свободы и заключение его в семейную клетку, он вдруг понял, как быстро все в жизни переходит в свою противоположность: то, что он принимал за свободу, то и явилось клеткой, надоевшей, с ежедневными привычками, одиночеством, но палец
