точно выразиться.
Убедившись, что Фурманову полегчало, Радек распрощался и покинул нашу компанию. Однако с его уходом споры не угасли, хотя их эмоциональный накал несколько снизился. Юрий Либединский, расхаживая по комнате, стал убеждать Фурманова, что он не прав.
– Самое главное, – говорил Либединский, – что НЭП не изменил основ советской системы. Средства производства отобраны у их прежних владельцев, капитализм свергнут окончательно. Все остальное второстепенно. Совершенно все равно, – пояснял он свою мысль, – откроется ли еще один частный магазин на Кузнецком Мосту или нет. Важно то, что власть в руках нашей партии и мы никогда от нее не откажемся. Мы никогда не откажемся от национализации средств производства, во всяком случае, будем обязательно удерживать в своих руках все командные высоты в экономике. А это уже начало социализма, и СССР может теперь спокойно ждать, когда к нам на помощь придут более развитые страны Запада, которые рано или поздно, без сомнения, последуют нашему примеру. – Либединский произносил это спокойно, с убежденностью, с сознанием уверенности в своей полной правоте. – Что же касается частной торговли и НЭПа вообще, то весь он в кулаке у Советской власти. Когда она захочет, когда придет время, Советская власть сожмет кулак – и от НЭПа ничего не останется!
– С чего это ты решил, что Запад непременно должен последовать нашему примеру? – спросил его слабым голосом Фурманов. – Чем же таким мы можем прельстить рабочих Запада?
– Я же тебе говорю: национализацией производства… – начал было Либединский, но Фурманов, несмотря на слабость после приступа, тут же перехватил у него инициативу в споре.
– Вот во времена Екатерины самый крупный чугунолитейный завод в России принадлежал не частным лицам, а государству, но рабочим от этого никакой пользы не было, – не без ехидства заметил автор «Чапаева». – Большинство из них было крепостными, их прикрепили к заводу навсегда, и они должны были работать за гроши. Непослушных – секли розгами, а лентяев и бунтовщиков клеймили особыми клеймами, отливаемыми на том же заводе. Это ведь тоже было «национализированное» производство!
Затем, уже в полушутливой форме (видно, вспомнив упрек в немецком происхождении и захотев ответить чем-то похожим), Фурманов заявил Либединскому:
– Все, что ты говоришь, – это от лукавого. Да ты посмотри на себя! Вылитый Мефистофель!
Это было довольно меткое наблюдение. У Либединского была острая черная бородка, густые черные волосы, торчащие вверх, и очень длинные и тонкие ноги. Довершали облик длинные сапоги с начищенными голенищами и гимнастерка темного цвета с узеньким поясом.
– А ты, – бросил ему в ответ Юрий, – страдаешь оттого, что не видишь врага. Во время Гражданской войны ты его видел, ты знал, в кого стрелять, а сейчас не видишь и поэтому сдаешь. Это сейчас очень распространенная болезнь.
Спор уже далеко ушел от вопроса, поставленного Радеком, – будет ли
