не одна какая кошка скребла на душѣ ея, а цѣлая стая – и не по душѣ, а по Себи ея, и не скребла, а царапала, разрывая въ клочья царапаемое: потроха души. И было людно. Всё, однако, взоры – жадные – устремлены были къ битому мѣсту: били тамъ нѣкоего вора, укравшаго не какъ его братъ – одну мѣру зерна, но одного лишь цыпленка, вора, изнемогавшаго подъ неисчислимыми ударами плети; кто-то, распихивая локтями собравшихся, вопилъ «Р-р-р-разойдись, р-р-р-робята». Безъ мѣры стегалъ вора палачъ, разъярившійся, полуголый, потерявшій и долю человѣческаго въ хищномъ своемъ взорѣ. Билъ онъ и прикрикивалъ гнѣвно:
– Будетъ тебѣ, тать: вина твоя всему честному люду вѣдома. Будешь вѣдать, какъ добро царево расхищать.
И билъ онъ, покамѣстъ преступникъ, переступившій законъ неписанный, не упалъ: подъ неистовое рукоплесканье толпы, кричавшей порою «Повиненъ смерти!»; тѣло его претворилося въ кровяное мѣсиво; обезсилѣвъ, онъ уже не возводилъ очи горѣ и не выкрикивалъ слова о помощи. Народъ, довольный зрѣлищемъ, сталъ расходиться. Надсмотрщикъ, подойдя къ упавшему и коснувшись его, молвилъ:
– Забилъ до смерти – и клеймо не ставь: наказы царскіе перевыполняешь.
– Служу Родинѣ, – отвѣтствовалъ палачъ съ рвеніемъ достодолжнымъ.
– Служи, служи да мѣру вѣдай.
Поодаль подъ полдневнымъ свѣтиломъ сидѣли, глядя на торжище, бѣдняки да нищіе, сокрушенные да радостнопечальные: палимыя солнцемъ порожденья безвременья. Одинъ изъ нихъ, старецъ сѣдо-сѣрый, согбенный, съ брадою длинной, началъ бесѣду:
– Зрѣлося мнѣ во снѣ: вотъ на сей-то землѣ, здѣся, будетъ житье-бытье: всѣ богаты, всѣ равны – власти нѣтъ да и жрицъ не видать; люди-то небось свергли власть ихнюю; потому и зажили, аки бози, а не аки псы (какъ нынче мы длимъ животъ свой, житья сытаго не вѣдая). Говорю вамъ всѣмъ: ладно, ладно будетъ жительствовать людъ…Эхъ…Словно всё счастье – тамъ, у нихъ, словно они всё счастье себѣ забрали, насъ обокравши, и намъ лишь горе оставили…часъ отъ часу не легче…
Нищій, едва живой, изсохшій и безрукій, помоложе, но съ напечатлѣньемъ большаго недовольства своимъ бытіемъ, съ опытомъ большихъ бѣдъ, отразившихся на лицѣ его, со взоромъ-скорбью, кряхтя, молвилъ:
– Да, тяжела – что и говорить-то – жизнь наша, дѣдо: тяжела, горька и безрадостна: конца и края бѣдамъ нѣту. Собачья жизнь! Народъ – отъ мала до велика – нынь злобится зѣло! Попущеніе Матери!
Узрѣвшій сонъ отвѣтствовалъ вздохомъ тяжелымъ, а послѣ добавилъ, и лицо его стало омытымъ слезами:
– Ты, братъ, потерпи…придетъ и наше время…минетъ бѣда… жили мы вѣдь нѣкогда, и предки наши жили – было времечко. А нынь живемъ, какъ купленные за злато. Но и черезъ золото слезы льются, да и богатство – съ рогами, бѣдность съ ногами. Нищета, она прочнѣй богатства, оно – пухъ, только дунь на него – и нѣтъ; иль птичка какая: гдѣ захотѣла, тамъ и сѣла; иль какъ вода: пришла и ушла. Но пройдутъ еще тучи, и станетъ
