сон про беговую дорожку, преследовавший меня во время службы, предвещал мне смерть в Сирии.
«Я это сделал. Я жив, но моя жизнь кончена, черт возьми».
В миллионный раз за день я напрягся, пытаясь подвигать ногами: согнуть колени, пошевелить пальцами – хоть что-то. Мои ноги перестали мне принадлежать. Я чувствовал, что они на месте, но и только. Прикрытые простыней очертания, два куска из плоти, мышц и костей. Гиперреалистичная скульптура, мертвый груз.
Тревога тяжелой, ледяной дланью давила мне на грудь. Я закрыл глаза и вспомнил утренний осмотр. Врачи держали простыню перед моим лицом, чтобы я не видел, где и чем они меня касаются.
– Чувствуете что-нибудь, Уэс? – спросил доктор Харрис.
Я чувствовал… что-то. Легкий толчок. Щекотку. Обнадеженный, я ухватился за это ощущение и сказал:
– Да. Что-то есть. Я что-то почувствовал. Это хорошо, правда?
Харрис нахмурился.
– Чувствуете боль?
– Нет. – По выражению лица доктора, я понял, что всё плохо. – Сделайте это посильнее. Что бы вы ни делали, делайте это сильнее.
Доктор поднял руку над простыней и показал мне пятидюймовую иглу.
– Я воткнул ее на три дюйма в вашу четырехглавую мышцу.
«Проклятие».
Мне прямо в мышцу воткнули иглу на три дюйма, а я едва ли чувствовал слабое давление, легкую щекотку.
– Попробуйте снова, – сказал я. – Уколите в другом месте.
Врачи кололи еще и еще. Игла входила в мои голень, икру, стопу – и ощущения были те же самые, как будто меня пощекотали перышком, хотя мне полагалось чувствовать боль.
Доктора положили мне на бедро кубик льда, и я почувствовал только слабое давление, никакого холода. Потом к моему колену приложили грелку-подушку – то же самое. Давление, но никакого ощущения тепла.
Неполное повреждение спинного мозга. Меня ждут месяцы реабилитации, чтобы, может быть, в один прекрасный день я смог передвигаться с ортопедическими скобами и костылями. Я представлял, как стану медленно ковылять, шаркая и волоча ноги, перенеся весь свой вес на руки. И это лучшее что мне светит. Более вероятный сценарий: я до конца жизни буду сидеть в инвалидном кресле.
«Теперь ты никогда не догонишь эту машину, Носочный Мальчик».
Врачи меня успокоили, дескать, паралитики вполне способны жить счастливой, насыщенной жизнью, но эти жалкие слова утонули в шуме крови у меня в ушах. Я вперил взгляд в потолок и замолчал. Наконец доктора ушли, но потом вернулась моя семья. И Отем…
Она поддержала меня в момент первого панического горя, но потом мне пришлось отпустить ее.
«Я должен ее отпустить».
Солнце садилось всё ниже. Я снова сконцентрировался на ногах, цепляясь за идею, что могу их почувствовать. Но никакой боли. Если бы я только почувствовал боль в ногах, то, возможно, однажды смог бы поправиться.
На прикроватной тумбочке лежали бумажный блок, ручка, стояли чашки и ваза с цветами – их поставила сюда Отем. Я смотрел на ручку
