в освещенное луной лицо шильника, бледное от боли и ненависти. Обернулся к отроку:
– Ну и чего ж тут удивительного? Нешто мы с тобой не ведаем, чем приятель наш Феденька промышляет? Никак опять за зипунами собрался, Федор? Ух, гад! – Иван пнул раненого лиходея в бок. Федор – Федька Коржак, известный в городе молодой тать из банды старца Милентия – съежился, завизжал, словно свинья, замахал руками:
– Не бей, не надо…
Иван не мог не рассмеяться:
– Надо Федя, надо! Впрочем… Ты куда ранен-то? Что-то крови не видно.
– Да в ногу… Кажись, подвернул.
– Сейчас вправим… Вот что, ребята, ведите-ка этого красавца, куда вот он, – Раничев кивнул на Иванку, – скажет. Или – нет, вместе пройдем, прогуляемся – чай, тут недалече. Как лучше, Иванко?
– Так вон, оврагом.
– Идем.
Дед Тимофей Ипатыч отпер ворота сразу – ждал. Анфиска уже не спала – уселась с прялкой у поставца с лучиной да с тревогой прислушивалась к ночным звукам. Увидев Иванку, не выдержала, бросилась на шею, потом, правда, застеснялась, укрылась за печкой. Раничев с доброй усмешкой посмотрел ей вослед – с той поры, как последний раз виделись (года полтора? два?), расцвела девка – округлилась, вытянулась, чересчур пухлые щеки опали, светлые волосы собраны в толстую косу. Хоть куда девка, Иванку понять можно…
– Этого-то куда? – Собрав на стол, дед Ипатыч хмуро кивнул на Федьку. Молодой тать – лупоглазый, плосколицый, с маленькими злыми глазенками – опасливо подобрался.
– Этого? – Незаметно подмигнув деду, Иван с усмешкой махнул рукой. – Да в прорубь. А зачем он нужен-то?
– В прорубь так в прорубь. – Старик накинул на плечи полушубок. – Посейчас и скину, чай, недалеко до Неглинной.
– Пощади! – Как был, со связанными руками, тать бросился на колени, больно ударившись лбом об пол.
– Погоди-ка… – вдруг наклонившись к пленнику, озабоченно произнес Лукьян. – Э, паря! Не тебя ль я третьего дня у хозяина нашего видал, рыжего Елизара?
– Ведать не ведаю никакого Елизара, – трепыхнулся было Коржак, но Раничев тут же наступил ему ногою на грудь – знал, как вести себя с подобным отребьем, понимающим исключительно страх и грубую силу. Вздернул рукою за подбородок, осведомился вкрадчиво:
– Так ты и в самом деле в прорубь захотел, Феденька?
Шильник неожиданно зарыдал:
– Не погуби, батюшка!
– Не погуби? – со зловещей усмешкой переспросил Иван. – Нет уж – в прорубь! Постой старик, не сразу. – Взяв с лавки дедов коловорот, он снова нагнулся к татю. – Знаешь, что это такое? Зенки твои выкалывать… А эвон, – Раничев кивнул на другие инструменты, используемые при изготовлении гудков и гуслей, – лучше б тебе и не знать… Ну да видно, узнаешь, когда кожу рвать будем…
Федька еще больше побледнел и затрепыхался:
– Не надо, не надо, все скажу, все!
– Об чем с Елизаром
