деньги на который заработал сам, сбивая в кровь тонкие руки в строительном отряде. Он чувствовал себя виноватым, видя, как мать стареет и угасает, будто отдавая ему по мере его взросления свои жизненные соки, но ничего не мог поделать со своим раздражением. Ему даже казалось, что, будь мать алкоголичкой, какой-нибудь легкомысленной птахой, нисколько не заботящейся о нем, ему было бы с ней легче. А пока, возвращаясь с учебы, он глотал сиротский обед, в котором мясо попадалось от силы раз или два в неделю и то только для него. Ему было невыносимо думать, что мать сама мясо не ела, объясняя это нежеланием. То нарушать пост, то советами знакомого по библиотеке профессора, но он-то знал, что все эти советы – от бедности. Он злился сам на себя, что не мог ничего изменить. Учеба в институте была такой плотной, такой насыщенной, что работать дополнительно он смог только после третьего курса, и все им заработанные деньги мать тратила на него же. «Главное было – стать специалистом», – внушала мать. Пойдут больные, будут и деньги. И Славик сам это видел. Он, стиснув зубы, ждал. Ждал, пока пройдут долгие и мучительные семь лет. Прежде чем он действительно сможет стать врачом.
Наблюдая жизнь беспечных однокурсников из благополучных семей, он считал бесполезным пенять на изначально заложенную несправедливость при самом уже появлении ребенка на свет. После изучения психиатрии Славик понял – мать раздражала его довлеющим над ней комплексом вины за то, что он явился на свет без отца, от матери-одиночки, за то, что она не может ему дать того, что другие дают своим детям. Поддержки у нее не было никакой и нигде. Она сама-то – сирота, подкидыш, проведший детство в детском доме. И хотя она всегда утверждала, что сын – единственный источник радости в ее жизни, ему хотелось бы избавить мать от себя, от чувства беспомощности и постоянного страха за него. Вместе с тем Слава понимал, что, по большому счету, несправедлив, что у него в жизни был огромный плюс – беззаветная любовь матери, которой иногда более благополучные его товарищи оказывались лишены. Но при этом ему было странно сознавать, что любовь – чувство, которым все привыкли восхищаться, превозносить до небес, оказывалась на деле каким-то занудством. Как человек по натуре незлой, он не мог причинять матери дополнительные страдания. Поэтому всегда приходил домой ночевать; если задерживался, то звонил ей на работу, а вечерами, сидя за учебниками, наблюдая, как она ему вяжет очередной некрасивый шарф или свитер, Славик иногда рассказывал ей какие-нибудь медицинские байки и видел, как она была от этого счастлива.
Иногда ему даже хотелось, чтобы у них в комнате появился бы наконец какой-нибудь крепкий мужик – материн хахаль, с которым он мог бы выкурить пару крепких сигарет и тяпнуть водки. Но мать и слышать об этом не хотела.
– Мне никто не нужен, кроме тебя! – говорила она. – Ведь ты у меня такой красивый, умный, замечательный! – Она робко протягивала руку, чтобы погладить сына по голове, а он инстинктивно вывертывался.
