ударил вожжами.
Я оживил без повторения в памяти у себя произнесенные им звуки и догадался, что возница говорит про Ивана Карпыча.
– Да, кароши, кароши, – поддакнул я, обрадованный, и зачем-то говорил «кароши», а не просто «хороший». – Кароши козяин Иван Карпечь…
И понял, что глупо мне ломать язык и уродовать слова, что говорить надо как следует.
– Эй, друг, – обратился я к нему полными, отчетливыми словами, – а чем он хороший человек? Что же, он помог тебе, что ли, чем?
– Кароши, – повторил возница не оборачиваясь, – хлеб кормит, хатын[5] кормит, дети кормит… Кароши…
– А много у тебя детей?
– Дети многа… Все дети есь… Шеся человек…
– Ну, и голодно вы живете? Трудно?
– А кароши… хлеба… – повторял он только знакомые слова и никак не мог подобрать целую фразу. Но лишь только заслышит знакомое слово, сейчас же быстро обертывается на облучке и с сияющим, торжествующим лицом усиленно кивает головой:
– Та-та, ай-та…
И сам улыбается доброй широкой улыбкой…
– А что твоя хатын делает?
– Хатын делаит… хатын делаит: мата[6], – вдруг заявил он и оборвался, неуверенный – пойму я это или нет.
– Мата. Знаю мата, – снова сфальшивил я на падеже. – Мата хороший… Мата крепкий…
– А, мата, ай-ай… – и он высоко, в знак удовольствия вздернул кнутовище и, присвистнув по-особенному, как присвистывают только возницы-киргизы, ударил по лошадям. Кони побежали быстрей. Азан, так звали возницу, не раз еще высказывал мне свое удовольствие по разным исключительным случаям: в лужу ли засыплемся слишком глубоко, утки ли дикие подымутся в стороне, или навстречу покажется тройка, спускаясь по склону, – Азан отзывается на все живейшим образом: до всего ему дело, все его занимает и волнует и даже приводит в восторг.
Я заметил у него одну милую особенность: как только дорога раскалывается надвое, он непременно выбирает самую ухабистую и самую грязную, притом по ровному месту может ехать тишайшим ходом, а по ухабам так и норовит развить карьер.
– Ты что, Азан, зачем дорогу плохую выбрал? Видишь, там хорошо, – показываю я на соседнее ответвление, где, видимо, и суше и крепче грунт.
– Ай, кароши, – смеется он.
– Да не кароши, черт возьми, а плохо, даже очень плохо, – кричу я ему.
– Мякка… очень мякка, – тычет он кнутом в грязные ухабы.
Что ты станешь делать, приходится соглашаться.
Мы проехали мимо огромной болотины. Здесь то и дело подымались утки, невдалеке прохаживались важно длинноногие цапли.
– Хай, хай… – покрикивал на них то и дело Азан, видимо, желая и нас позабавить, показать, как много тут всякого живья.
Ну, вот и подножье Курдая.
Этот гигант взгромоздился тут на пути и разрезал
Х а т ы н – жена.
М а т а – особый, довольно грубый материал местного производства.
