и выбрав удобный момент, я с Щегловым незаметно вскочили в вагон и очутились в обществе четвероногих друзей. В первый момент нашего неожиданного вторжения они были, как будто недовольны: одни из них, бросив еду, шарахнулись в сторону, натянули недоуздки, высоко задрали головы и, раздув ноздри, испуганно косились на нас, другие – лишь насторожив уши, с большим любопытством, осматривали нас. Такое их состояние продолжалось недолго. Убедившись вскоре, что наше появление не дало им ничего нового, они спокойно начали продолжать прерванное занятие – заботливо собирать остатки сена и не спеша, монотонно его пережевывать.
Что касается нас, то мы нисколько не были шокированы новым обществом. Наоборот, предпочитали быть среди этих безобидных животных, не способных умышленно принести нам вред, нежели между людьми, потерявшими разум и совесть, и ставшими во сто крат хуже самого лютого зверя.
Мы проезжали Донецкий бассейн, т. е. одно из наиболее беспокойных мест еще и в мирное время. Само собою разумеется, что большевистские посевы дали здесь и наиболее пышные всходы. Почти на всех станциях существовали военно-революционные комитеты, насаждавшие большевизм и вершившие при помощи красной гвардии (преимущественно вооруженные рабочие) дикие расправы.
Стены станционных сооружений пестрели всевозможными, разных форм и цветов, грозными приказами, воззваниями и прокламациями. В одних требовалась немедленная смерть без суда всем офицерам и контрреволюционерам, пробирающимся на Дон, в других рекомендовалось добровольно записываться в технические части, крайне необходимые в борьбе против угнетателей народа, в третьих – сообщалось о формировании разных войсковых отрядов, наконец, были и такие, которыми оповещалось население о предстоящей контрибуции для нужд красной гвардии.
Я не буду перечислять все эти большевистские распоряжения. Они хорошо известны многим. Скажу только, что каждая станция, с прилегающим к ней селом, местечком и городом, представлялась мне тогда совершенно самостоятельной единицей, управляемой каким-либо случайно возникшим органом военно-революционной власти.
Безрассудная жестокость новых властелинов определялась не чем иным, как степенью озлобленности и ненависти их к закону, праву, порядку и вообще ко всему культурному. Всюду власть находилась в руках моральных калек, людей беспринципных, обиженных судьбой, иногда природой, недоучек, неврастеников, больных, дегенератов, часто с преступным прошлым и долголетним стажем Сибири. Их деспотизм и упоение властью не знали предела. По их минутному капризу расстреливались сотни ни в чем не повинных людей. Казалось, что эти мизерные самодержцы умышленно жестоко мстят русской интеллигенции за свою прежнюю обездоленность и долгое пребывание на скромных ролях мелких людишек. Поощряемые свыше под видом углубления идей большевизма, они творили произвол, насилие и, изощряясь один перед другим в бессмысленных жестокостях, купались в потоках человеческой крови, и с садистским чувством наслаждаясь
