сказать, как Д ид им: И мы тоже идем и умираем с Ним. Сейте и сейте под палящим солнцем, под ледяным дождем; сейте всюду, в судилищах и в тюрьмах, на самых местах казни; сейте, жатва придет в свое время.
Ламенэ
Для того чтобы точно, не на словах, быть в состоянии любить других, надо не любить себя – тоже не на словах, а на деле. Обыкновенно же бывает так: других мы думаем, что любим, уверяем в этом себя и других, но любим только на словах, себя же любим на деле. Других мы забудем покормить и уложить спать, себя же никогда. И потому для того, чтобы точно любить других на деле, надо выучиться забывать покормить себя и уложить себя спать, также как мы забываем это сделать относительно других.
Чем больше жертва, тем больше любви, а чем больше любви, тем плодотворнее дела, тем больше пользы людям.
Есть два предела: один тот, чтобы отдать жизнь за други своя; другой тот, чтобы жить, не изменяя условий своей жизни. Между этими двумя пределами находятся все люди: одни на степени учеников Христа, оставивших все и пошедших за Ним; другие на степени богатого юноши, тотчас же отвернувшегося и ушедшего, когда Ему сказали об изменении жизни. Между этими двумя пределами находятся различные Закхеи, отчасти только изменяющие свою жизнь. Но для того чтобы быть даже Закхеем, надо не переставая стремиться к первому пределу.
Л.Н. Толстой
Нехлюдов стоял у края парома, глядя на широкую, быструю реку. Из города донесся по воде гул и медное дрожание большого охотницкого колокола. Стоявший подле Нехлюдова ямщик и все подводники один за другими сняли шапки и перекрестились. Ближе же всех стоявший у перил невысокий, лохматый старик, которого Нехлюдов сначала не заметил, не перекрестился, а, подняв голову, уставился на Нехлюдова. Старик этот был одет в заплатанный азям, суконные штаны и разношенные, заплатанные бродни. За плечами была небольшая сумка, на голове высокая меховая вытертая шапка.
– Ты что же, старый, не молишься? – сказал ямщик Нехлюдова, надевая шапку. – Аль некрещеный?
– Кому молиться-то? – решительно наступающе и быстро выговаривая слог за слогом, сказал лохматый старик.
– Известно кому – Богу, – иронически проговорил ямщик.
– А ты покажи мне, где он? Бог-то?
Что-то было такое серьезное и твердое в выражении лица старика, что ямщик, почувствовав, что он имеет дело с сильным человеком, несколько смутился, но не показывал этого и, стараясь не замолчать и не осрамиться перед прислушивающейся публикой, быстро отвечал:
– И где? Известно, на небе.
– А ты был там?
– Был не был, а все знают, что Богу молиться надо.
– Бога никто же видел нигде же. Единородный сын, сущий в недре Отчем. Он явил, – строго хмурясь, той же скороговоркой сказал старик.
– Ты, видно, нехристь, дырник. Дыре молишься, – сказал ямщик, засовывая кнутовище за пояс и оправляя шлею на пристяжной.
Кто-то
