лет назад и поставила у себя в спальне, и с тех пор там шифоньер и стоит, не поддается времени; а вот я стала совершенно другой с той поры, когда забиралась под одеяло на этой огромной кровати и слушала сказки, которые мать рассказывала мне перед сном, я стала другой даже с тех пор, когда много лет спустя украдкой примеряла самые красивые мамины бусы и смотрелась в проем большой позолоченной рамки, которая стояла посреди комнаты, я танцевала в одиночку безыскусно и свободно, как «бесстыжая девка», сказал бы мой отец, если бы увидел меня.
Я помню, что в то время у меня была комбинация такого же цвета, как у мамы; я любила надевать ее и ощущать легкость и свежесть, которая исходила от нее в самые влажные дни.
Правилами моего воспитания комбинацию разрешалось носить только дома, и надевать ее надо было, тщательно закрыв балконные ставни, чтобы не допустить бестактных взглядов с улицы, так как балкон выходил на большой двор.
С малых лет меня приучили прикрываться, хорошенько накрывать тело перед любым человеком.
Мало-помалу закапывали в мою душу капли стыдливости, день за днем.
– Накройся, накройся, а то кто-нибудь увидит! – бывало говорили мне, если я вдруг замешкаюсь, переодеваясь у себя в комнате и забыв задернуть шторы.
Я до сих пор, прежде чем снять платье, проверяю, чтобы все было закрыто, и чтобы меня никто не увидел, но в этом я ни разу не призналась даже Валентине, моей коллеге, с которой мы много лет жили в одной квартире неподалеку от аэропорта в городе, где я сейчас живу: в Риме.
Когда я была маленькой, чтобы меня не наказали, я с великим старанием повиновалась зачастую слишком строгим правилам.
Была в них суровость воззрений и нравов, переданных из поколения в поколение.
Моя тетя Кармела – все звали ее Линой – рассказывала, что, когда она впервые осмелилась произнести бранное слово, ей приказали открыть рот и высунуть язык.
– Странная игра! – подумала она.
Ее мать, моя бабушка, вытащила одну из шпилек, которыми она собирала в пучок свои длинные волосы, и больно уколола ею дочку в язык.
Принимая во внимание последствия, очень немногие из дочерей и внучек в моей семье произносят ругательства несмотря на то, что бывают моменты, когда они бранятся мысленно.
Я здесь, в Катании, в отпуске на неделю, и вновь чувствую старые вкусы, запахи, ощущения.
Моя мать встречает меня солнечной улыбкой, она сдерживается и обнимает меня не так сильно, как ей хотелось бы, может из опасения, что у меня хрустнут кости.
Долго гладит меня по смолисто-черным, как у нее, волосам, снисходящим до плеч, я распустила их, освободив от резинок, которых требуют правила моей работы.
У мамы белая тонкая кожа, мягкая как песок, от нее веет ароматом розовых лепестков и апельсинов.
Я все время вижусь ей слишком худой (хотя на мой взгляд я набрала, по меньшей мере, килограмма два-три по сравнению с моим утопичным идеальным весом), поэтому она зовет меня отведать
