вывести ее из навалившейся апатии.
Следующие два часа пролетели почти мгновенно – за полчаса Аля немного собралась с мыслями, нашла в чемодане приличную чистую футболку, полистала свои программы и вспомнила, какую тему они с Игнатьевичем мучили в последний раз. Потом заварила себе две порции кофе, перелив его в массивную керамическую пивную кружку, стоявшую за стеклом в одном и Сашкиных кухонных шкафов, и нажала на нужный контакт в скайпе.
Связь, к счастью, оказалась чистой, и они с галеристом поплыли по привычным водам английского для продолжающих. С продолжающими Аля, конечно, галеристу льстила – дальше начинающего ему продвинуться не удавалось, но он был из тех, кого тотально деморализует собственный неуспех, поэтому – по его же собственной инициативе – они медленно ползли вперед, брались за слишком сложные для него темы, в общем, теряли время.
Как преподаватель, Аля поначалу совсем не хотела идти у него на поводу, но в какой-то момент поняла, что свободно говорить по-английски Леха так, наверное, никогда и не начнет. Зато осилив очередную тему или, по крайней мере, решив так для себя, этот сверхдостигатель уходил от нее в отличном настроении. Напряженный все полтора часа, он под конец оттаивал, расслаблялся и начинал говорить о своем деле.
Периодически Аля даже саботировала их занятия, подводя урок к завершению на десять-пятнадцать минут раньше – слушать Игнатьевича, говорящего по-русски, было гораздо бо́льшим удовольствием.
Он не столько говорил о живописи, сколько о жизни за ней. Он знал все и обо всех – адреса лотрековских проституток, имя невестки Ван-Гога, любимое блюдо Саввы Мамонтова в ресторане «Мавритания», – живопись во всех ее проявлениях становилась продолжением совершенно осязаемого, даже уютного ежедневного существования людей, ее создававших. В рассказах галериста они почти звучали его родственниками – чудаковатыми любимыми дядюшками, о которых всегда есть несколько забавных историй.
Родственные отношения с великими Игнатьевич продлевал за рамки работы. Аля, пару раз занимавшаяся с ним в его небольшой холостяцкой квартире на Китай-городе, была совершенно поражена размахом его коллекции антикварных вещиц, каждая из которых хоть каким-нибудь боком да касалась истории живописи. Даже у такого весьма обеспеченного человека не хватило бы средств скупать личные предметы пользования прерафаэлитов или передвижников, поэтому галерист дотягивался до великих через одно рукопожатие. В его квартире обрели дом зингеровская ножная швейная машинка, принадлежавшая когда-то музе Дейнеки Серафиме Лычёвой, потемневший от времени ножик для писем начальника почтового департамента Фёдора Прянишникова – покровителя Репина, и даже металлическая заколка для волос, которую, как утверждал галерист, можно было увидеть на портрете Натальи Петрункевич кисти художника Ге. Правда, погуглив дома ради интереса последнюю картину, Але так и не удалось разглядеть никакого металла в темных
