была готова рассмеяться. Мальчиков, которые играли в защитников лестницы, давно оттащили прочь. Другой мальчишка, на год или два старше, но неразвитый для своих лет, жался к материнской юбке, пока кто-то из воинов не наклонился и не разжал его пухлые пальцы. Мы слышали его вопли «Мамочка, мамочка!» все время, пока его стаскивали по лестнице. После чего голос его смолк.
Я бесстрастно смотрела на Нестора и думала: «Я возненавижу тебя до своего последнего вздоха».
Все последующее словно подернуто пеленой. Но кое-что еще пробуждается в памяти и по-прежнему ранит подобно кинжалам. Нас согнали в кучу и при свете факелов повели узкими проулками нашего города. Наши слитые тени резко вырастали по белым стенам и растворялись в темноте. Мы миновали обнесенный оградой сад, и в теплом ночном воздухе витал аромат мимоз. Позднее, когда другие воспоминания изгладились, я еще чувствовала этот запах, и он терзал мне душу, напоминая обо всем том, что у меня отняли. Затем аромат рассеялся, и мы снова держались друг за дружку, молча скользя по аллеям, усеянным телами наших братьев.
И так до самого побережья. Перед нами раскинулось темное неспокойное море, и волны творожно-белыми брызгами разбивались о греческие корабли. Пуская в ход древки копий, нас загнали по приставным лестницам на борт, и мы сбились в кучу на палубе. Трюмы были набиты более уязвимым грузом. Мы в последний раз посмотрели на Лирнесс. Многие дома и храмы были объяты пламенем, пылало одно крыло дворца. Оставалось надеяться, что Мэра все же нашла в себе силы, чтобы убить себя прежде, чем до нее добрался огонь.
Загремели якорные цепи; корабли один за другим выходили в море. Едва мы вышли из гавани, предательский ветер наполнил паруса и понес нас прочь от дома. Мы столпились у борта и пожирали глазами пылающий город. Уже за то время, что мы пробыли на кораблях, пожар заметно разросся. Я думала о кучах трупов, сваленных на рыночной площади, и надеялась, что пламя пожрет их прежде собак. Но, о чем бы я ни думала, мне неизменно представлялись тела моих братьев, разорванные и растасканные по улицам. Какое-то время собаки будут еще огрызаться на ворон, что кружат над ними, и крупных, нескладных стервятников, ожидающих своей очереди. То и дело птицы будут разом вспархивать в воздух и медленно опускаться, как обугленные клочья материи и останки гобеленов, что украшали стены дворца. Потом собаки нажрутся до колик и улизнут из города, прочь от бушующего пожара, – и тогда уж наступит черед птиц.
Плавание было недолгим. Палуба качалась под ногами, и мы жались друг к другу, ища утешения. Многих женщин и почти всех детей тошнило – от качки и, полагаю, от ужаса. Но очень скоро мы повернули, и корабль вошел, рыская против течения, под защиту необъятной гавани.
Неожиданно последовали выкрики, команды, и вот мужчины уже швартовались – один из канатов скользнул поперек палубы и стеганул меня по ногам – или спрыгивали в море и по пояс в воде, преодолевая пенистые волны, шли к берегу. Мы так и держались друг за друга,
