хоть французскому. Он жужжал то там, то сям. И он, конечно же, ничуть не скрываясь, жаждал моей крови. Но больше все-таки жужжал, чем кусался.
Я кое-как заснул, а во сне меня преследовал неотвязный мотив. Мотив мощный и властный. В какой-то момент я понял, что это был “Полет валькирий”.
Утром я, понятное дело, проснулся и встал. Потом вышел из гостиницы. Потом зачем-то обернулся. И обнаружил рядом с входной дверью небольшую мемориальную дощечку. На ней же было написано, что в таком-то году в этой гостинице останавливался композитор Вагнер.
Тогда конечно! Тогда все понятно. А иначе с какой бы стати пробравшийся в мою комнату князь Гвидон стал бы исполнять над моим ухом именно “Полет валькирий”, а не, скажем, другой, более релевантный для него “полет” – из Римского-Корсакова?
Когда-то мой покойный друг Пригов рассказывал очень поучительную историю про одного своего бывшего товарища, учившегося вместе с ним в Строгановке.
Этот парень был из глубинки, чуть ли не из деревни. Он был не без способностей и подавал, как говорится, надежды. Но в нем всегда ощущалась некоторая настороженность и чисто крестьянская подозрительность. Ему всегда казалось, что к нему как-то не так относятся окружавшие его “столичные штучки”. Хотя его скорее любили за его непосредственность и стихийный, вполне оригинальный дар, который до поры до времени компенсировал его общую диковатость. Да и сама эта диковатость некоторое время шла ему на пользу как свидетельство “самобытности”.
Но он все равно был напряжен и как-то туманно, как-то не по-хорошему задумчив.
Во время общих студенческих посиделок и возлияний, где все, естественно, говорили исключительно об искусстве, его больше всего интересовал мучительный вопрос, кто кого в искусстве главнее. Расхожую в той среде и в те времена и ни к чему, в общем-то, не обязывающую формулу “ты гений, старик” он воспринял как-то слишком серьезно. И вся его художественная натура, все его помыслы и замыслы сконцентрировались на трудно определимой, а потому и потенциально разрушительной теме “гениальности”.
Одержимость “гениальностью” постепенно становилась настолько всепоглощающей, что он парадоксальным образом стал терять интерес к самому искусству.
Не то чтобы он сам себя считал гением. Ему было насущно необходимо, чтобы таковым его считали другие. А от этого характер его все больше портился, а настороженность и подозрительность все возрастали.
Для установления своей репутации гения он выбрал самый простой, но не самый, мягко говоря, удачный для этого путь. Он стал активно, вполне декларативно и довольно навязчиво отказывать в гениальности и таланте всем, кто его окружал. По такой примерно схеме: “В искусстве, Серега, на сегодняшний день есть только двое – ты и я. А все остальные – бездарности и неудачники”. Или он говорил: “Вчера встретил Валерку. Идет такой, весь в джинсовом костюме. Одет совершенно не по таланту”.
