петель, одну за другой опустил руки в естественное положение. Она думала, будет кричать от боли, но боли почти не было. Боли вообще было меньше, чем она ожидала.
Молоденькая ведьма ему запомнилась. Он понял это днем, когда поел, отоспался, перебрал нужные на ночь инструменты. Сжечь ее должны были завтра, поэтому склянку он взял с собой на случай, если не успеет забежать домой с ночной смены. Снадобье из склянки он давал приговоренным, чтобы они ничего не чувствовали. Давал потому, что родственники за это платили, и очень редко потому, что испытывал жалость.
Ведьму он пожалел. Вчера у нее не осталось ни вывихов, ни рассеченной кнутом кожи. Почему он смягчил для нее пытку, он и сам затруднился бы ответить. Она не была красавицей, не была богачкой, он никогда не знал ее раньше.
Уже после первых петухов, освобождая место для очередного допрашиваемого, он вновь увидел ту самую молоденькую ведьму. Этого не должно было быть, приговоренных повторно не допрашивали, за исключением особых случаев, но она стояла у двери со связанными руками.
– Воронку, – приказал инквизитор.
Положив ее на стол, он развязал ведьме руки, вдел их в специальные крепления, мимоходом ненавязчиво прощупав удары сердца и температуру тела. Что-то в ней изменилось, и он искал суть и причину этих изменений.
За разорванной тканью увидел свежие синяки на груди, животе и бедрах. Вчера, когда она покидала пыточную, их не было, значит, это стража позабавилась уже после. На внутренней стороне бедра виднелись следы подсохшей крови. Маловероятно, но… неужели, она была девственницей?
После прошлой ночи, ей было все равно. Тело, и так доставлявшее больше неприятностей, чем радости, познало настоящую боль. Она уже умерла внутри себя, а что будет с бренной оболочкой, сколько еще ее будут мучить, не то, чтобы не важно… но уже не имеет решающего значения.
Палач придвинул к ее лицу воронку. Что будут заливать ей в горло – гнилую воду или расплавленный свинец? Тело против воли дернулось, ужаснувшись, она плотно сомкнула веки и зубы и отвернулась. Палач обхватил ее голову руками и повернул обратно, придавая нужное ему положение. Одна рука осторожно приподняла затылок и подсунула под него что-то твердое, обмотанное тканью.
Он не причинял ей боли больше, чем это было необходимо. Будь ее жизнь другой, она, возможно, не почувствовала бы разницы, но ее с раннего детства били и пинали все, кому не лень, и она научилась различать оттенки боли. Эта сумасшедшая догадка мелькнула у нее еще вчера, когда из пыточной ее вели в затхлую сырость камеры. Мелькнула и исчезла, как только страж вернулся с факелом, веревкой и парой товарищей. И вот теперь под мягкими, почти осторожными прикосновениями, догадка вернулась. Руки палача убаюкивали, заставляя покориться судьбе.
Она открыла глаза и увидела красную маску, склонившуюся над ней. Взгляд притянуло к овальным отверстиям, вырезанным для глаз. Он тоже смотрел на нее, и в этом взгляде она прочитала «не бойся». Большим пальцем левой руки он надавил на подбородок, побуждая ее открыть рот, впустить узкий край воронки.
Завороженная
