ждах, с платочком на голове. Удивляла только её поза. Она стояла, отвернувшись от мальчика, задрав голову к небу. Опять же обычное дело: стоит себе бабушка посреди леса и глядит на небо. Ничего особенного, если не брать в расчёт, похожую на крючок, спину. С такой спиной удобно под ноги смотреть, а не небеса разглядывать.
– Вот скажи мне, милый мальчик, какого цвета облако над моей головой? – спросила бабка, не отрываясь от своего занятия.
Ваня поднял голову, закрыл ладошкой сначала левый, потом правый глаз, прищурился и, наконец, уверенно заявил:
– Словно варёный лук в супе.
– В каком супе?
– В гороховом, – затем он ещё раз посмотрел на небо и добавил: – солнце на закат, так что суп будет всё гороховей и гороховей.
– Хороший мальчик.
Старушка опустила взгляд и повернулась к Ване.
– Ух ты! – не смог сдержать возгласа тот, расплываясь в улыбке.
– Ты чего это? Насмехаться надо мной вздумал? – бабушка, грозно засопев, направилась к ребёнку. Но, подойдя совсем близко и в свой черёд разглядев его, тоже непроизвольно вскрикнула:
– Ух ты!
Так и стояли они какое-то время, молча рассматривая друг друга: улыбающийся мальчик и растерявшаяся старушка. Стояли и смотрели друг на друга, почти соприкасаясь… носами. Так как эти носы у них были во всех смыслах заметные. Загибающийся, уже знакомым крючком, с бородавкой, у бабушки и, хоть и без бородавки, но тоже выдающийся, у мальчика.
– Из какой деревни ты, говоришь? – спросила старушка.
– Из Пустоглазовки, – не переставая улыбаться, ответил Ваня.
– Не запоминаю я названий. Это в которой поп рыжий?
– Не-е… Рыжий поп в Семиречье.
– Это где кошки родятся с двумя хвостами?
– Не-е… Про кошек о Мамалыгинских рассказывают.
– Это там, где 20 лет назад невеста со свадьбы сбежала?
– А я не знаю, чего 20 лет назад было, – растерялся мальчик. – Мне всего 10.
– Не оправдывайся, а лучше сказывай, как вас в соседних деревнях величают.
– Лешаками кличут.
– Ага, понятно. Тогда тебе туда, – уверенно показала старушка, – к утру будешь у мамки.
– Не буду, – насупился Ваня. – Нету мамки, а к тётке гангрене ни за что не вернусь.
– Чего так? И что за имя такое ненашинское, Гангрена? Немка, что ль?
– Тётку Агафьей зовут. А гангреной, это лекарь городской ругался, когда к нам в деревню заезжал. Я при нём месяц болтался, тогда и запомнил слово иноземное.
– Так чего с тёткой Гангреной… тьфу, прости Господи, – бабка быстро перекрестилась, – с тёткой Агафьей-то чего? Бьёт, что ли?
– Не-а, не бьёт, – пробурчал мальчик.
– Так и буду из тебя слова тянуть, как корову из болота? Говори уже.
– Я горшок разбил, а она меня долгоносым растяпой обозвала.
– Так растяпа и есть. Как без горшка в хозяйстве? Горшок-то велик ли был? Небось, новый?
– Бабушка, – взмолился Ваня, – меня мальчишки на улице за нос дразнят, а тут она ещё. Ни за что не вернусь. Можно я у вас останусь? Даже если вы меня съедите.
– Чего сделаю?! Съем?! Такого костлявого? Боюсь, изжога замучает, – она с сомнением оглядела мальчика, обошла вокруг и уверенно добавила: – Тебя сейчас только на суп или, на худой случай, в холодец.
– Хоть в суп, хоть в холодец, хоть в окрошку. Лучше уж с Бабой Ягой, чем с ними.
– Значится, я, по-твоему, Баба Яга?
– А то кто? Я вас сразу признал. Бабушка, а нога у вас вся костяная? А ступа у вас есть?
– И ступа есть, и кость в ноге. Шёл бы ты домой, мальчик. Тут недавно дюжина Иванов-Царевичей проезжала, так, что я нонче сытая.
– Бабушка, – заканючил Ваня, – не гоните Христа ради. Я же вон какой полезный для вас буду: хошь – воды натаскать, хошь – дров нарубить.
Старушка с сомнением поглядела на худенькую фигурку мальчика.
– Не сомневайтесь, бабушка. Я жилистый. А как отъемся, так вы меня и слопаете, – выложил он, как ему казалось, самый веский довод.
Старушка ещё раз посмотрела на темнеющее небо.
– Переночуешь у меня, а там видно будет, куда тебя девать. Иди за мной, только след в след ступай, – пробурчала она, направляясь вглубь леса.
– Бабушка, бабушка, – поспешил за ней повеселевший Ваня, – а почему след в след?
