к дороге полакомиться павшей лошадью. Едва стихло их карканье, я услышал шорох: кто-то крался среди деревьев. Это была женщина. Волосы ее растрепаны, лицо исцарапано острыми сучьями в кровь, но богатая, шитая золотом одежда, говорила о том, что дама весьма знатного рода. В ее руках был сверток, и я понял, что это и есть та самая беглянка из опрокинутой кареты. Она прислонилась к моему стволу, чтобы перевести дух, и я увидел, что в ее руках не сверток, а маленькая запеленатая девочка. Дитя было неземной красоты: ее розовые щечки, словно два яблочка, высовывались из белоснежных кружев, и голубенькие глазки с интересом смотрели на желуди, свисавшие с ветвей. Девочка оказалась столь прекрасной, что я залюбовался ею и не услышал топота конских копыт. И только вездесущие вороны привели меня в чувство: «Кучер-р-ра в поле убили, пристр-р-релили, кишки р-р-разбр-р-росало, кр-р-ровищи полно. У нас сегодня пир-р-р, п-и-р-р-р. И лошади, и кучер-р-р!».
Не знаю, поняла ли женщина вороний крик, или сердце подсказало ей, что по их следам гонятся разбойники, только она тут же заметалась, не зная, куда бежать от преследователей, а после – поцеловала девочку в лоб и, перекрестив ее, уложила между моих мощных корней.
Топот копыт становился все ближе, и женщина, не разбирая дороги, ринулась в самую чащу сквозь колючий кустарник, царапая руки и разрывая о шипы платье. Спустя мгновенье подле меня уже стояли два разбойника верхом на взмыленных лошадях. Они кружили подле моих корней, где смиренно лежало дитя. О, если бы я мог, то задушил бы этих бандитов своими ветвями, но ветви мои не имеют проворства человеческих рук, и я только осыпал незваных гостей градом желудей. Бранясь и проклиная беглянку, они поспешили пришпорить коней и ускакали прочь. Девочка осталась лежать в моих корнях. Смиренное дитя, она не произнесла ни звука, чтобы не выдать себя. Заморосил мелкий дождик, но я погуще сдвинул свои ветви над ней, и она спокойно уснула под шелест листвы и щебет лесных птах, собравшихся полюбоваться на диковинную гостью нашей рощи.
Солнце катилось к закату, и я уже начал беспокоиться, как бы кто из лесных жителей не напугал прекрасное дитя. Как вдруг услыхал я разудалую похабную песню – это местный горшечник, возвращаясь с ярмарки, решил срезать путь и пошел к деревне через лес. Он был пьян и орал во всю глотку. Я опустил свои ветви пониже, и он со всего маху ударился об одну из них головой, да так сильно, что тут же упал. Встав на четвереньки и потирая шишку на лбу, он завопил: «Ну что ж за день-то сегодня такой: с утра получил тумаков от жены, на ярмарке – от покупателей, с горя зашел в кабак, пропил там все вырученные деньги, а меня оттуда выпнули на улицу. И вот уже и деревья меня побили. Что же будет, когда я вернусь домой, пьяный и без денег?!!! Жена меня убьет, как пить дать – размозжит мою голову поленом!». И тут ему на глаза попался сверток. Медленно, опасаясь подвоха, горшечник заглянул в него и увидел спящую девочку. «Вот те на! – протянул он. – Что за изверги оставили дитя на съедение диким зверям? У меня четверо пострелят, мал мала меньше, но мне и в голову-то не приходило,
