в районе сёл Каплановцы и Ритичи. Это примерно в тридцати километрах от Гродно. Вот тогда я и увидел, как ихние телеги на резиновом ходу, ставшие нашими трофеями, вязли в слякотном бездорожье, и мы бросали их, укрываясь от немецких снарядов в лесу. Когда разрывы прекращались, мы возвращались к телегам и видели, что от них остались только щепки. Я тогда предложил нашему командиру, поручику Мальцеву, поставить на телегах деревянные колёса. Объяснил, что они тонкие, лёгкие, потому разрезают грязь и песок словно ножом, а лошадям легко везти груженную доверху телегу. Командование согласилось. Вместо трофейных германских мы поставили наши, деревянные. Меня тогда наградили «Георгием» и яловыми сапогами. А потом мы, старики-обозники, как и многие солдаты, попали в плен к немцам.
– Дедушка, расскажи про немцев!
– А что про них рассказывать, немец – он и есть немец. Что тогда, что сейчас. Даже песня у них та же, – дедушка чему-то улыбнулся: – Немцы слушали её в своих траншеях на граммофоне, а мы – в своих окопах. А когда немцев выбили из их траншей, наши солдаты нашли граммофон и пластинку. Прапорщик, прочитав немецкое название на пластинке, сказал, что песня эта называется «Лили Марлен» – прощальная песня немецкого солдата со своей невестой.
Чтобы отдохнуть от стрельбы, наши солдаты по ночам выставляли перед окопами граммофон, заводили пластинку. Немцы прекращали стрельбу, слушали песню. Мы, обозники, в это время увозили с передовой раненых.
На следующий день, когда наш обоз уже со снарядами подъезжал к передовой, немцы пошли в наступление и мы оказались в плену.
Задумавшись, дедушка продолжает свой рассказ:
– Та война была другая, хоть и мировая. А эта война – захватническая, и для немцев она станет последней.
Дедушка кивнул в сторону Курта и Ганса, сидящих у окна и слушающих песню:
– Вот и эти слушают свою песню, домой хотят, к своим марленам.
– Дедушка, а ты можешь говорить по-немецки?
– Понимать – понимаю, но говорить не хочу. Не люблю я ихний язык.
– А Курт и Ганс – хорошие немцы? – спрашиваю я у дедушки.
– Хорошие, пока не стреляют, и очень плохие, когда убивают.
– Значит, их тоже убьют?
– Может и убьют. Они же пришли к нам с войной, а не мы к ним.
– И они не могут спастись?
– Могут, если сдадутся в плен нашим.
– Так им нужно объяснить, чтобы они сдались. Скажи им, дедушка.
– Сказал бы, да за вас боюсь, вдруг осечка выйдет, – немного подумав, добавил: – А может и скажу.
Иногда Курт и Ганс выставляют патефон у открытого окна, и в тишине по всему саду разносится их любимая песня. Не понимая немецких слов, я хочу слушать её каждый день. Только через много лет, когда ложь о немцах заслонит правда, я пойму, почему так брала за душу эта прощальная песня немецкого солдата.
А ещё Курт и Ганс слушают
