войн. К 1500 году имелось более 1100 типографий более чем в 200 городах, было издано 36 тысяч книг различных названий общим тиражом в 12 миллионов экземпляров. К началу Реформации в 1517 году в Германии было издано 37 новых сочинений, в 1523 уже 498» (6).
Острая политическая и идеологическая борьба той эпохи диктовала небывалый спрос на соответствующую литературу и изобразительный ряд (те же гравюры часто имели пропагандистский характер и выпускались весьма крупными тиражами). В общем, начало Реформации – тот знаменитый день, когда Лютер прибил свои тезисы к дверям Виттенбергской церкви – можно объявить днем рождения пропаганды, если бы не одно «но». Никакого хрестоматийного прибивания тезисов и прочих эффектных жестов не было – это всего лишь легенда, запущенная протестантскими реформаторами в тех же пропагандистских целях. На самом деле, как свидетельствует ученик Лютера Агрикола: «В 1517 году Лютер предложил к обсуждению, по старинному университетскому обычаю, в городе Виттенберге на Эльбе несколько тезисов, но сделал это очень скромно, не желая кого-либо обвинить или очернить» (7). Хотя сам факт появления этой пафосной легенды все-таки свидетельствует в пользу определенного дня рождения пропаганды.
Но как бы то ни было, в целях борьбы с новой ересью в период Тридцатилетней войны в Риме решили создать пропагандистский центр папства. Он возник 6 января 1622 года и назывался «Конгрегация распространения веры» (Congregatia propaganda de fide). С этого начинает жизнь и сам термин «пропаганда» (от латинского propaganda – распространять). Если вас спросят – можете блеснуть эрудицией. То есть, по сути – пропаганда является средством сообщения «истины» невежественным людям. В протестантских странах, как результат яростного противостояния и неприятия всего, идущего из папского Рима, само слово «пропаганда» приобрело отрицательное значение, но у католиков оно имеет дополнительный положительный оттенок (сходный с «образованием» или «проповедованием»).
Результаты кровавой Тридцатилетней войны (когда погибло ¾ населения Чехии и ⅔ населения Германии) оказались определяющими для судеб Европы на многие столетия.
Во-первых, Вестфальским миром была закреплена политическая раздробленность Германии, что существенно задержало ее становление как национального государства, обусловило перманентную борьбу за объединение ее земель вплоть до падения Берлинской стены.
Во-вторых, «на основе срединного географического положения немецкого народа рано развились комплексы окруженности и необходимости обороны. Самым значительным наследием войны было травмирующее чувство незащищенности и глубоко запрятанный страх перед хаосом любого рода. В этом незабываемом историческом опыте берут свое начало такие необыкновенно содержательные для немецкого сознания категории, как порядок, дисциплина и строгая самодисциплина, поклонение государству как сдерживателю зла» (8). Чем-то этот мрачный опыт согласуется с теми выводами, которые сделал русский народ после
