Но едва ли и там публика проявляла дружелюбие к чужакам, бичующим пороки. Как это у поэта? «В меня все ближние мои // Бросали бешено каменья».
– Причем маньяк опасный, – снова заговорил Саркози-Че Гевара.
– А кто такой, по-вашему, Че Гевара, изображенный на вашей футболке? – обратился к нему Енисеев.
– Опасный… маньяк, – на тот же лад проскрипел забулдыга, не отводя взгляда от своего угла, но из-за замедленности его реакции было непонятно, кого он имеет в виду, Че Гевару или Енисеева.
– А вы тоже маньяк?
Саркози-Че Гевара молчал: может быть, осмысливал вопрос.
– Он – неопасный, – ответила за него плоскогрудая проститутка.
Звякнул колокольчик над дверью; в кафе вошли два мента.
– А, сектант, – сказал один из них, узнав Енисеева.
– Сколько раз вам говорить, – с досадой отозвался тот, – что я не сектант и ни в какой секте – ни в тоталитарной, ни в не тоталитарной – не состою.
– А чего ты тогда волнуешься? Ну, не состоишь – и хорошо.
– Не называйте меня сектантом. Вы представители закона и должны употреблять точные формулировки.
– Как же тебя называть?
– Он маньяк, – хихикнула плоскогрудая.
Менту почему-то ее вмешательство не понравилось.
– Тебе кто давал слово? Ты видишь: люди разговаривают? А ну-ка, покажи свою регистрацию!
– Щас, разбежалась! У Зульфии Исмаиловны спросишь, она тебе платит.
– Что-что? На «субботник» захотела?
– Че Гевара – не маньяк, – запоздало бормотал из своего угла забулдыга. – Он настоящий мачо.
– Называйте меня пророком, – сказал Енисеев.
2
Давным-давно, в детстве, солнечным зимним днем маленький Илюша Енисеев бежал вокруг избушки во дворе детского сада, то ли убегая от кого-то, то ли, напротив, догоняя. Звонко разносились детские крики, визжали полозья санок, над головой кружилось солнце, перед глазами мелькали бревенчатые венцы домика, шибко скрипел свежеутоптанный снег. И был ли тому виной пьянящий запах снега, или сверкающее по всей его зернистой белизне солнце, или закружилась голова от однообразного мелькания бревен, но Енисеев вдруг остановился, не обращая внимания на толчки и снежки, разбивающиеся о его грудь и спину, и произнес раздельно и медленно: «СОЛНЦЕ. СНЕГ. ДОМ. ПТИЦЫ».
Он произносил слова и впервые отчетливо понимал, что непостижимым образом его язык, губы, дыхание порождают не просто звуки, а вполне определенные названия. Дыхание, столкнувшись с движением языка, разбивалось о нёбо, и в облачке морозного пара вылетал изо рта звук, другой, третий, они соединялись, и получалось: «ЧЕ-ЛО-ВЕК». Если бы Енисеев захотел сказать, что он сейчас делает, то без труда бы получилось: «Я стою и говорю». Но как такое могло быть? Он не только мог назвать солнце солнцем, а снег снегом, он мог подумать о солнце и снеге и тут же сказать, что думает о них. А мог думать и одновременно
