к пупку и ниже.
Развесистая кипрская пальма прячет их от нескромных взглядов.
– У тебя дурной вкус. Я толстый.
– Ты не толстый. Ты большой.
– Я лысый.
– У тебя восхитительный череп!
– Я волосатый.
– Ты мужественный, как первобытный мужчина. Не какая-то безволосая лягушка…
– У меня зубы вставные.
– У меня тоже. Это сближает.
– Мои глаза уже хуже видят.
– Зато не видишь моих морщинок…
– У тебя нет морщинок. Ты у меня молодая! На тебя мужики заглядываются. Это ты красивее всех!
– У тебя дурной вкус. Я толстая.
– Ты аппетитная.
– У меня целлюлит на бёдрах.
– Это соблазнительные ямочки.
– У меня слишком большая грудь.
– Грудь слишком большой не бывает. Бывает грудь и её отсутствие. У тебя грудь.
– Я буйная.
– Ты живая.
– Я ворчу на тебя временами.
– Ничего. Я стал глуховат. Я тебя не слышу.
– Добрый ты.
– Потому что не слышу?
– Потому что говоришь это.
– Я че-е-естный!
– Вот пойдём плавать – утоплю!
– И ты добрая…
Оба смеются. «Так не бывает, – в который раз благодарно удивляется Соня, – чтобы после почти тридцати лет совместной жизни мужчина хотел всё время прикасаться к женщине и говорить нежности»…
– Вообще-то я ещё ничего, – довольно оценивает Соня своё отражение в витрине бара.
– Ты выглядишь на все сто! – подтверждает Ося.
– Лучше б на тридцать… Впрочем, кто мне даст пятьдесят пять?
– Если кто и даст, мы не возьмём! И сами никому не признаемся.
– Ну почему же? – кокетничает Соня. – Мне очень даже приятно, когда я называю свой возраст, а мне не верят, изумляются…
– Тогда давай станем говорить, что тебе восемьдесят. Удивятся ещё больше – и тебе будет ещё приятнее! – Вредный ты, – деланно сникает Соня.
– Я не вредный. Я полезный! – Ося строит морду верной собаки, сложив у груди руки, как лапы пёс, который «служит».
Оба прыскают смехом. Они не могут долго оставаться серьёзными, когда вдвоём.
Засыпая, они отодвигались друг от друга на широкой кровати – жарко. Но просыпались всегда в обнимку – сонино лицо тонуло в седых зарослях осиной груди или в складках его горячего живота, а длинные «горильи» руки Оси крепко обхватывали её большими ладонями, будто он баюкал, баюкал своё дитя, да так и заснул, придерживая её и ногами, как руками, – чтоб не укатилась. В такой «колыбельке» очень уютно.
– Мавпочка моя, – бормочет сонно Ося, который в частых командировках на шахты Донбасса выучил украинский и употреблял иногда словечки, напоминающие Соне детство. – Мавпочка…[1]
Соня в самом деле чувствовала себя обезьянней деткой в руках
