двери, страшно сидеть, из них хочется уйти. В тюрьме Фохта тоже страшно было оставаться, но, пожалуй, еще страшнее ее покинуть.
За пределами полуострова не было ни одного клочка земли, где он чувствовал бы себя в безопасности. Он не сознавал себя ни в чем виноватым, но уже одно то, что был здесь, казалось страшным. Зачем он тут? Зачем пришел сюда? Неужели он стал уже настолько бесправен, что не мог сказать «нет», когда ему велели отправиться сюда?.. И чем это лучше, нежели даже пуля, полученная в ответ на слово «нет»? Пуля?! Смерть?! Он уже не боялся смерти, только бы ей предшествовала трубка опия. Умереть в розовых грезах! Могло ли быть что-нибудь более заманчивое в его положении? Но у него не было ни крупицы спасительного зелья – хотя бы для того, чтобы на час уйти от мокрой действительности. Он был обречен на ожидание. Скоро неделя, как он ждет.
Ждет, считая капли, падающие с подоконника; прислушиваясь к звону струи, стекающей в бочку, и к шороху листьев о стекло. Если это продлится еще неделю, он, наверно, сойдет с ума… Сойти с ума… Что такое сойти с ума? Может быть, это и есть как раз то, чего он ждет от опия? Может быть, это ничем не хуже смерти?.. Только бы не сойти с ума от страха. Тогда уж, наверно, страх загонит его в могилу. Представьте себе – непрерывный страх! Страх без передышки. Днем и ночью. Наяву и во сне. Страх перед всем! Страх перед всеми…
Фохт нервно повел спиной и отвернулся от окна, к которому льнули большие темные листья винограда. Они как будто следили за каждым его движением, глядели в глаза. Он уронил голову на грязную подушку. От нее удушливо пахло прелым пером. Он со злобой отшвырнул ее в угол и, подперев голову рукой, стал смотреть, как щели разбегаются по доскам перегородки. Они сходились и расходились, как железнодорожные рельсы на стрелках. Фохт мысленно пускал по этим рельсам поезда. Он заставлял их сталкиваться и представлял себе, как сплющиваются, врезаясь один в другой, вагоны, наполненные людьми. Это несколько заняло его воображение. Он усмехнулся, представляя себе картины крушений. Но развлечения хватило ненадолго. Скоро все щели были использованы. Больше не осталось пересекающихся рельсов. И снова мокрая муть стала заполнять сознание. И опять стало страшно. Так страшно, что он спрятал лицо между коленями, чтобы не видеть окна, хотя за окном было уже почти светло и серые контуры виноградных листьев нельзя было принять за чье-либо лицо.
Однако как только Фохт помимо воли поднял голову и посмотрел на окно, он тут же встретил внимательный взгляд человеческих глаз. Да, да, да! Это были глаза. Глаза человека. Пристальные, чуть-чуть прищуренные глаза человека, вглядывающегося в полумрак горницы.
Фохт стиснул зубы и сунул руку в задний карман, где всегда лежал револьвер. Он забыл, что не должен шуметь и уж, во всяком случае, стрелять. Он забыл даже то, что никакого пистолета у него теперь не было. Его поселили здесь безоружным, беспомощным, чтобы вот так, как сейчас…
Он охватил голову руками и повалился на топчан. Он не разнял рук, даже
