быть, потом, позже…
А какой-нибудь Люка или Перен, намекни им, что есть и такой способ заработка, вмиг возьмутся за перо. Забавно было бы прочесть их творения. Тогда мы и впрямь поменяемся местами…
Скажи мне кто три года назад, что завсегдатай богемных кафе, страстный поклонник Руссо и Вольтера, сам пробующий силы на литературном поприще, апологет всечеловеческой гармонии начнет бруском шкрябать по сабле, прицельно палить по «любимым собратьям» под другими флагами, лечить натертое брюхо и сбитые копыта коня и собачиться за долю пороха с пехотным интендантом, я бы долго хохотал, крутя так и сяк сей нелепый перформанс.
Но теперь… Воистину мой пример – лучшее подтверждение тому, что человек – несмотря на все свои сугубо индивидуальные максимы и философии – самое стадное животное. Я и помыслить не мог, как легко с меня слетит в войсках весь пацифизм, все свои и чужие «великие мысли», вся святая Сорбонна, и Монтескье, и Парни – все мое «мировое гражданство». Конечно, я еще помню и при случае готов повторить все те же книжные слова, но при этом я буду испытывать только одно чувство – удивление! Удивление тем фактом, что из всей этой высокой поэзии на разбитой военной дороге выветрился вдруг весь смысл. «Упованье», «упоенье», «инфернальные» или «божественные сны», «порывы разума», «восторги сердца», «священная свобода»!.. Да-да, слова опустели, я честно морщу лоб, честно ищу и честно не нахожу в этих словах ни малейшего смысла!
Я всерьез живу жизнью полка, в рамках этой жизни – жизнью роты, а в роте жизнью нескольких своих закадычных друзей, за которых готов порвать глотку и русским, и лукавым союзникам – полякам, и верным союзникам – испанцам и немцам, и неуправляемым итальяшкам, и даже французам из чужих полков. И так живет у нас каждый!..
По диспозиции наша рота должна была въехать в Кремль второй. Но первую роту у западных ворот обстреляли несколько кретинов (едва ли это были военные, армия Кутузова давно ушла). Первая рота отступила на несколько минут за дома и покуда разбиралась с теми психопатами, мы объехали Кремль вдоль речонки, служившей когда-то рвом, с юга и подорвали другие ворота.
Так что мы – Люка, Пьер, Франсуа Перен и ваш покорный слуга, а вернее наши анатолийские жеребцы, прошагали первыми по звонкой брусчатке «святая святых» русской столицы!
Когда на повороте взметнулась вверх белая колокольня в золоченом шлеме, у меня вдруг захватило дух, и что-то странное произошло с моей рукой. Истинный Бог, она вдруг потянулась креститься! И именно по-русски – справа налево. Конечно, я не перекрестился, да и не сделал бы этого в виду своих товарищей, будь позыв вдвое сильней, но запомнил это странное незавершенное движение…
В тишине, неестественной для центра широкого города, нарушаемой лишь цоканьем подков, всплыло вокруг нас четыре исполинских храма-византийца. Ветерок шевелил и носил по брусчатке обрывки каких-то
