со сметаной, сохранившие с осени и цвет и запах, мед, малиновое варенье, пахучий пшеничный хлеб, нарезанный остроконечными ломтями. Нестеров попытался дотронуться до своего вещевого мешка, собираясь достать консервы, внести, как говорится, свою долю в ужин, но Калинкина замахала на него большими руками, слегка прищурив глаза, громко и резво сказала:
– И не стыдно вам, Михаил Иваныч? Или вы забыли наше русское хлебосольство?
Нестеров смущенно пробормотал:
– Ну, как знаете. От души хотел…
Калинкина, сделав вид, что не заметила смущения гостя, торопливо убежала в горницу и сейчас же вернулась с портретом мужа.
– Вот он какой был, Перевалов Иван Алексеевич, – подавая Нестерову портрет в деревянной рамке под стеклом, сказала она, не сводя глаз с Нестерова, пытаясь заметить, какое впечатление произведет на него Перевалов.
– Славный молодчага! Кудрявый. И, видать, голубоглазый был, – сказал Нестеров, про себя подумав: «До тебя, Евдокиюшка, далеко ему, как до неба».
– А все ж таки, Михал Ваныч, Дуня во много раз красивше его. И тогда, а хоть бы и теперь, – гремя посудой, проговорила женщина в белом платке.
– Будет тебе, тетя Груша, конфузить-то меня! – беззлобно воскликнула Калинкина, мимолетно взглянула на Нестерова и чуть склонила голову, как бы в ожидании его слов.
– Согласен с вами, согласен. Хорош Перевалов, а… Евдокия Трофимовна… – Нестеров примолк, помычал, выпалил: – Слов нет, как хороша!..
Калинкина зарделась, глаза ее запылали, строгое лицо вдруг сделалось счастливым и ласковым. Она старалась сдержать улыбку и не смогла. Вся пылая от горячей волны, которая опалила ее, она соединила свои широкие ладони, растопырила пальцы и уткнулась в них лицом.
Нестеров не ожидал, что его слова вызовут в ней такой сильный отзвук. «Отвыкла здесь, в тайге, среди баб, от мужских похвал», – отметил про себя Нестеров и, желая помочь Калинкиной скорее вернуться в прежнее состояние, спросил:
– А вашего портрета, Евдокия Трофимовна, нет? Того же, разумеется, времени?
– Есть, Михал Ваныч, есть. Вот уж где раскрасавица-то, – вместо Калинкиной ответила тетя Груша и пошла в горницу.
– Весь альбом принеси, тетя Груша, – вдогонку ей сказала Калинкина и отняла руки от раскрасневшегося лица, ставшего совсем юным, девичьим.
Пока ужинали, не спеша пролистали весь альбом. Калинкина изредка лишь поясняла:
– Это я после окончания школы… А это на первом курсе… А это на третьем… Тут я на соревнованиях по плаванию… А это наша группа после получения дипломов… И вот мы с Ваней… Вскоре после моего приезда в Пихтовку… Ну а портрет… за неделю до свадьбы… Разве я тогда знала, что так все обернется?
Громкий голос Калинкиной впервые дрогнул, в огромных глазах показались слезы, и она с трудом сдержалась, чтобы не разрыдаться. Этот необычный вечер, этот разговор с малознакомым человеком размягчили ее душу, отодвинули куда-то
