вниманием, пониманием – они тебе сейчас нужны. Понимать вас, видите ли, надо, гуманисты………! А он-то тебя действительно понимает, сечет… Потому что у него метод безукоризненный, и он только им и пользуется, оттого четок и ясен; он не на тебя смотрит – он тебя читает, он – профессионален. А метод его прост: он смотрит на тебя и видит, какой бы ты был на следствии или на допросе, – потому что он тысячи, тысячи таких, как ты, видел. Он – Менделеев человеческих душ. Ты для него кальций или натрий, не больше. Он заранее, по опыту, все про тебя знает – первых движений твоих достаточно, чтобы он знал каждое твое следующее. Вот только один недостаток – он с ума сошел, как Германн: тройка, семерка… – все перебирает. Он не может избавиться, не в силах отдохнуть ни секунды от автоматизма этого опережения твоих движений и сличения их, мысленных, с теми, что ты производишь ему в доказательство в ту же секунду, – и они, учти, всегда идентичны. Вот и весь его взгляд. Для тебя понимание – уже есть участие, ты так привык, потому что понимание в твоей жизни случайность, да и не случайность, а некая функциональная, периодическая перевранность ситуации – как физическое отправление, только не такое честно-необходимое… – Лева взглянул еще раз в глаза «дяде Мите», и действительно, тот слушал, и слышал деда, и смотрел на Леву, внимательность и участливость его взгляда не изменилась: он следил за действием дедовых слов, опережал это действие представлением и сличал представление с возникающей, казалось, для него слишком замедленно реальностью. Могло быть так, как говорит дед. – Леве страшно… – Он же, Коптелов, мой начлаг бывший, хороший человек: меня дважды не убил…
Коптелов рассмеялся, посмотрел на деда с удовольствием.
– А это он доволен, что я соврал, а он этого не предугадал. Он ведь если и не каждое мое слово, то движение в целом, вектор, – тоже ловит и сличает… Только он меня слишком ценит, переоценивает – оттого никогда не ждет, что я и лажануться могу. Ну вот, и редкое для него удовольствие: не совпало – смешно…
– Модест Платонович!.. – жалобно сказал Лева.
– Модест Платонович! Модест Платонович… – передразнил дед. – Назови-ка меня «дедушкой», выговори…
– Маэстро Платон… – поддразнил Рудик.
– А ты – завистник – молчи! – и дед потрепал Рудика по голове. – Налей-ка всем еще…
Дед был прав: Лева не мог бы произнести слово «дедушка» – его бы вывернуло от стыда и фальши. «Зачем я тогда сюда пришел? – вдруг догадался он. – К кому? Я же не к нему пришел…» Он посмотрел на «дядю Митю» – Коптелова, на Рудика – эти любили деда – вот что он внезапно понял. А он?
Все выпили.
(Курсив мой. – А.Б.)
Нас всегда занимало, с самых детских, непосредственных пор, где прятался автор, когда подсматривал сцену, которую описывает. Где он поместился так незаметно? В описанной им для нас обстановке всегда имелся некий затененный угол, с обшарпанным шкафом
