китайское или египетское искусство. Есть только греко-нордическое искусство…»
Разговор, начавшейся именно на такой ноте, сохранил аналогичный настрой до самого конца. Следующий упрек Гитлера относился к одной статье, в которой, как он пожаловался, «была проведена граница между идеей национал-социализма и личностью фюрера, причем идея была поставлена даже выше фюрера».
Штрассер, решивший не выражать своего неуважения к Гитлеру, сказал, что он придерживается точно такого же мнения. «Фюрер может заболеть, умереть или, быть может, отойти от идеи, но сама идея имеет божественное происхождение, и она вечна».
А вот это, сказал Гитлер, «совершеннейшая ерунда, место которой за кухонным столом… это худший образчик демократического трепа. Фюрер и идея едины, и каждый национал-социалист должен подчиняться приказам фюрера, который воплощает в себе идею и один знает ее конечную цель».
«Это, господин Гитлер, – спокойно возразил Отто Штрассер, – учение римской церкви, папства и итальянских фашистов. Для меня идея – это жизненно важная вещь. Я говорю о национал-социалистической идее, и дело моей совести решать, когда появляется расхождение между понятиями «фюрер» и «идея»».
Гитлер на дух не выносил подобного рода рассуждений; люди, произносившие такие слова, были для него чуть ли не умственно неполноценными, а потому только благосклонность Провидения не позволила этой встрече завершиться жутким конфликтом. Но в багаже у фюрера был проверенный годами ответ на все случаи: дисциплина. «Вы говорите об этой дурацкой демократии, – сказал он, – но это приведет к разрушению нашей партии, которая основана на дисциплине. А я вовсе не намерен убивать партию из-за каких-то самодовольных писак. Вы намерены подчиниться нашим правилам, по примеру своего брата, или нет?»
Таким образом, уже в самом начале спора, продолжавшегося почти два дня, Гитлер прибегнул к избитому возражению «патриотов» следующего рода: «Вы задали вопрос, на который я не могу ответить. Я должен напомнить вам о необходимости соблюдения дисциплины. И вы не должны рассуждать на тему «почему», ваше дело – делать то, что я говорю вам. А я ничуть не сомневаюсь в том, что я – прав. И что бы было со всеми нами, если бы вы начали думать над тем, а всегда ли я прав? Вот этого я не потерплю. Потому что иначе вы можете пойти совершенно в иную сторону, может быть, даже в лучшую по сравнению с тем, куда предполагаю идти я. Но это уже чистой воды большевизм. Повторяю – чистой воды большевизм. Дисциплина, уважаемый господин! Только дисциплина приведет вас туда, куда я намерен двигаться».
Мы снова видим поразительное сходство ситуации с теми стычками, которые были в 1914 году у Штрассера с плац-парадными «остряками», коих он так не любил. «Самоуверенные умники», «самодовольные писаки», «пианисты налево, а те, кто говорит по-английски или по-французски направо. А теперь самоуверенные умники, говорящие по-английски или по-французски, могут идти мыть сортиры».
Штрассер
