маме, тете и брату. Не волнуйся, утром, когда вернешься, мы с твоим папой будем тут, никуда не денемся.
Эбен посмотрел на меня: на вставленную в правую ноздрю прозрачную пластиковую трубку, спускающуюся в трахею, на уже потрескавшиеся губы, опущенные веки и ввалившиеся щеки.
Филлис поняла, о чем он думал.
– Иди домой, Эбен, и постарайся не тревожиться. Твой папа все еще с нами. Я не собираюсь его отпускать.
Она подошла к кровати, взяла мою руку и стала ее поглаживать.
Так Филлис и просидела до утра, не выпуская моей руки и поддерживая между нами связь, которую считала необходимой для того, чтобы помочь мне все преодолеть. В палате лишь тихо жужжала аппаратура, да через каждый час заходила дежурная медсестра измерить мне температуру.
Насмешливое замечание о слишком большом значении, которое жители южных штатов придают семейным отношениям, давно стало избитым клише, но такие уж мы есть. Когда в 1988 году я приехал в Гарвард, больше всего меня поразило в северянах то, что они будто стеснялись признаться в том, что нам, южанам, казалось само собой разумеющимся: твоя семья – это ты сам.
Для меня же отношения с семьей – с родителями и сестрами, а позднее с Холли, Эбеном и Бондом – всегда были источником жизненной энергии и надежности, а в последние годы и подавно. Я всегда полагался на поддержку семьи, которой мне часто не хватало – будь то на севере или на юге.
Мы с Холли и детьми изредка посещали нашу епископальную церковь. Но на самом деле я не очень отличался от тех, кто заглядывает в церковь только в Рождество или на Пасху. Я приучал сыновей молиться перед сном, но не был духовным лидером в доме. Мне не удавалось избавиться от сомнений в существовании Бога. Хотя я рос с желанием верить в Бога, в рай и загробную жизнь, долгие годы научной деятельности заставляли меня задаваться вопросом: как могут существовать эти феномены? Современная неврология учит нас, что мозг является источником сознания – разума, души, духа, назовите как хотите эту невидимую и неощутимую субстанцию, которая действительно делает нас такими, какие мы есть, – и я практически не сомневался в этом постулате.
Подобно большинству медиков, которые непосредственно общаются с умирающими пациентами и их родственниками, за многие годы практики мне приходилось слышать – и даже видеть – кое-какие необъяснимые явления. Я относил эти явления к области неизвестного и забывал о них, считая, что для каждого случая имеется какое-либо разумное объяснение. Это не значит, что я был настроен против сверхъестественных представлений. Поскольку мне доводилось постоянно видеть невероятные физические и душевные страдания людей, я никогда бы не лишил больного утешения и надежды, которые давала вера. Больше того, я и сам с радостью обрел бы веру.
Однако с возрастом это становилось все менее вероятным. Подобно тому как океанские волны подмывают берег, мои научные взгляды незаметно, но упорно подрывали мою способность поверить в нечто большее. Казалось, наука постоянно доказывает, что наша роль во Вселенной
