гда мне кажется, что было бы лучше, если бы их не было.
Что-то я отвлекся. Есть у меня склонность к словоблудию, и ребята мне постоянно об этом напоминают. Приходится сдерживаться, говорить поменьше, зато на бумаге я могу написать все, что захочу! Как сочту нужным, так и буду рассказывать!
Вот, например, эта история, в которую мы влипли из-за моего человеколюбия…
Между прочим, рассказов у меня накопилась масса. Я давно понял, что надеяться только на память – последнее дело, и если хочешь, чтобы замечательные случаи из жизни (а среди них попадаются совсем невероятные и даже фантастические!) не пропали, то надо записывать…
……………………………………………………………………………………
Видите эти черные кляксы? Два абзаца размышлений вымарал Энди Самара, мой друг и наш боцман. Он говорит, что раз уж я заставляю его читать свою писанину, то она должна быть приятной и интересной. Энди не понимает, что творческая личность…
……………………………………………………………………………………
Именно проклятое человеколюбие втащило нас с Энди в эту историю. Мое человеколюбие. Которое – и я этим горжусь! – не отключается никогда. И даже вдребезги надравшись в портовом кабаке, я готов прийти на помощь страждущему или утешить обездоленного. Если, конечно, в состоянии увидеть страждущего и обездоленного.
На этот раз я был в состоянии, ибо мы с Самарой возвращались в порт более-менее трезвыми. Из борделя возвращались, на тот случай, если вы вдруг подумали, что мы проводили время в Кунсткамере. Едва мы бросили якорь в Питере, Энди заявил, что портовые девки ему опостылели и он желает расслабиться дорого и со вкусом. Насчет вкуса не знаю: на мой взгляд, девицы с Невского мало чем отличаются от своих портовых коллег, а вот дорого – да, тут Энди полностью реализовал свои идиотские мечты. Спустив на девок большую часть выданного кэпом жалованья, мы пару часов попили водка со старыми приятелями Самары и, здраво рассудив, что догоняться необходимо как можно ближе к борту нашего корыта, двинули в порт.
И влипли в историю.
Точнее, споткнулись об нее.
Я споткнулся.
История лежала на куче мусора и имела форму изрядно побитого мужчины в приличной одежде. Энди, разумеется, его не заметил: во-первых, русским чуждо сострадание, а во-вторых, он мочился у соседнего бака. А вот я – другое дело. В католической школе мне навсегда привили уважение к личности, поэтому я был вынужден направить поток в сторону, а сделав свои дела, вернулся к несчастному и потрогал его за голову.
– Он жив!
Крови, к счастью, не было: мужчину побили, ограбили – я увидел вывернутые брючные карманы, – бросили, но до смертоубийства дело не дошло.
– Пьяница, – определил Самара, застегивая брюки. – Проснется и поедет домой.
– У него нет денег, – человеколюбиво произнес я. – Как он поедет?
– Значит, пойдет.
Логика у русских не гуманная, зато железная. Правда, Энди говорит, что логика не может быть гуманной, она или есть, или женская, но я никогда не соглашался со столь варварскими размышлениями. Самаре не дано понять, что в каждом случае логика своя и нельзя мерить все одним аршином. А самое печальное, что объяснить ему это не представляется возможным: подобно своим соплеменникам, Энди довольно жесток, упрям и склонен к революциям.
– Или мы идем в кабак, или возвращаемся на борт трезвыми, – проворчал боцман, почесывая шею. – Тратить время на этого обормота я не хочу.
Несчастный застонал и пошевелился.
– Его ограбили и побили, – с чувством произнес я. – И вообще, представь себя на его месте…
Энди сделал шаг ко мне, и в тусклом свете освещающего мусорные баки фонаря его взгляд показался мне особенно выразительным. Ростом Самара был шесть футов и семь дюймов, в кулаке свободно помещался средних размеров кокосовый орех, а фигура в целом навевала мысль о слегка подстриженном гризли. Представить его валяющимся около бака я не мог, хотя и являюсь цивилизованным человеком, обладающим развитой фантазией и склонностью к творчеству.
– Ну, допустим, врагов было десятка три, – поспешил я исправиться. – Семнадцать ты убил, остальных девятнадцать крепко побил, разогнал по закоулочки и прилег возле помойки уставший…
– Не получается, – помотал головой Энди. – Семнадцать и девятнадцать – это сорок два, а не тридцать. Ты пьян.
– Пусть сорок два, – великодушно согласился я. Святые отцы из католической церкви делали упор на человеколюбии, и в дробных числах я иногда путался. – Пусть врагов было сорок два. Ты их победил и прилег отдохнуть. И вот тебя, уставшего и без денег, находят на помойке два добрых самаритянина. Чего бы тебе захотелось в этот момент больше всего?
