щенку не претило одновременно слушать любовную песню и читать описание чумы.
– Да ведь любовь и чума – это почти одно и то же, – заметил Клодий.
– Я так и сказал ему, чтобы как-то оправдать его шутовство, но юнец не понял иронии и с укоризненным видом ответил, что музыка ласкает лишь ухо, тогда как книга (заметь, описание чумы!) возвышает сердце. «Ах! – прохрипел его толстый дядюшка, отдуваясь, – мой мальчик истый афинянин, он всегда сочетает приятное с полезным». О Минерва, я едва удержался от смеха! А потом этот желторотый софист[22] получил известие о смерти своего любимца вольноотпущенника. «Неумолимая смерть! – вскричал он. – Раб, дай мне томик Горация. Этот дивный поэт прекрасно утешает нас в подобных несчастьях!» Ну скажи, любезный Клодий, способны ли эти люди любить? Даже рассудочная любовь едва ли им доступна. А как редко у римлянина бывает сердце! Он только хитро устроенная машина, а не существо из плоти и крови.
Хотя Клодий втайне был уязвлен этими словами в адрес своего соотечественника, он притворился, будто сочувствует Главку, отчасти потому, что он по натуре был прихлебателем, отчасти потому, что среди беспутных молодых римлян принято было относиться с некоторым презрением к колыбели собственной славы; в моде было подражать грекам и в то же время смеяться над своей неловкостью в подражании.
Беседуя, они остановились перед толпой, которая собралась посреди площади, на пересечении трех улиц. В тени портиков красивого и легкого храма стояла девушка; на правой руке у нее висела корзинка с цветами, а в левой был маленький трехструнный музыкальный инструмент, под тихий и нежный аккомпанемент которого она пела какую-то странную, почти варварскую песню. После каждого куплета она грациозно покачивала корзинкой, предлагая слушателям купить цветы, и сестерции сыпались к ней в корзину – то ли в похвалу пению, то ли из сочувствия певице, потому что она была слепа.
– Я знаю эту бедняжку, она из Фессалии[23], – сказал Главк. – Я еще не видел ее после возвращения в Помпеи. Давай послушаем.
О, купите, купите цветы мои! —
Чтоб слепой не стоять напрасно.
Эти цветы – дети земли,
А земля, говорят, прекрасна.
О, вдохните нежный их аромат!
О, возьмите их в ладони!
Они спали всего лишь час назад
На ее материнском лоне.
Я их сонными на заре сорвала,
От груди материнской оторвала,
В них свежи еще воспоминанья —
Ее шепот, ее дыханье.
Поцелуев следы – на их губах,
На щеках не просохли следы от слез
(Это капли прозрачных утренних рос)
Ибо мать всегда ощущает страх,
Ибо, вечной своей тревогой полно,
Материнское сердце обречено
Плакать, глядя на милых своих детей,
И чем сердцу милей они, тем сильней
И болит, и горит оно.
Перед вами сияет яркий день,
И любовь к вам спешит с дарами;
А жилище слепой – ночная тень
С ее смутными
