случай. Что такое человеческий детеныш, воспитанный волчьей стаей, в сравнении с мальчиком, который, родившись в обычной семье, лишился не только родителей, но и мира, в котором начал жить, и попал в мир, где даже волчьи законы были верхом гуманности? В мир, где слабого надо пристрелить? Где убивать – не грешно, а необходимо, как дышать? Где за проволочными границами, за минными полями и сенсорными датчиками, за хитроумными системами защиты живут миллионы благополучных людей, которые и думать забыли о тех, кто остались бедовать за оградой? Что же необычного было в том, что Молчун не хотел отсюда уходить? Или не представлял, как это сделать?
«Кто бы мог подумать, – Сергеев потер ладонью саднящий бок, – что в какой-то момент у меня не будет никого более близкого, чем этот паренёк?»
Ему хотелось обнять Молчуна, прижать его к себе, сказать ему, что у него никогда не было сына, но он бы так хотел, чтобы его сын был таким же самоотверженным и смелым парнем…
Но в очередной раз застеснялся своих чувств. Прошедшие годы научили его быть сдержанным, хотя Сергеев понимал, что это, скорее, не сдержанность, а наступающая бездуховность. О какой духовности можно говорить в мире вседозволенности? Но ведь Молчун – тоже дитя этого мира.
Он так много хотел бы сказать, а вслух сказал только:
– Спасибо тебе, Молчун.
Мальчишка посмотрел на него, махнул рукой, мол, о чем тут говорить, и на секунду прижался к плечу Сергеева, совершенно по-детски. И тут же выпрямился, словно ничего и не было.
Они встали, поправили амуницию, чтобы не гремела, затянули лямки рюкзаков, попрыгали на месте для проверки и пошли скорым, походным шагом по заросшей жухлой осенней травой тропинке, углубляющейся в сосняк.
Глава 2
– Почему ты никогда не спрашиваешь меня о прошлом? – спросила Вика, потягиваясь.
Она лежала на диване в гостиной, прямо на пледе, которым он был застелен. Как ни странно, она любила лежать на шерстяном покрывале, которое любая женщина посчитала бы колючим.
Плед был настоящим, шотландским, в сложную зелено-красно-черную клетку. И она смотрелась на нем, как рисунок на гобелене: голая, тонкая, очень грациозная, с торчащими грудями, тонкими лодыжками, пышной копной волос и неизменной дымящейся гвоздичной сигаретой, зажатой в изящной руке.
Сергееву иногда казалось, что этот запах гвоздики никогда не выветривается из его квартиры. Наоборот, становится только сильнее после ее ухода. Пряный, сильный, запоминающийся запах. Он даже начал нравиться ему – словно в квартире курили не сигареты, а жгли благовонные палочки. Но эти симпатии зависели от настроения и фазы их взаимоотношений. Когда они ссорились, он ненавидел эту гвоздичную вонь – до тошноты, до аллергии, до слезящихся глаз. Когда же она вот так возлежала на диване или на кровати в спальне, бесстыдная и целомудренная одновременно, как языческая богиня, запах ее индонезийских сигарет казался ему фимиамом.
– О
