советского консулата и вполне открыто дефилировали наряды мексиканской полиции. И те, и другие внимательно вглядывались в лица выходящих из посольства сотрудников и визитеров. Значит, следовало искать другой путь. Герман вывел его через гараж к задним дверям здания, откуда они, незамеченными, мимо каких-то мусорных свалок, задними дворами пробрались к посольскому дому, где жил Герман – в десяти минутах ходьбы от территории самого посольства.
Ночь прошла без сна – они пили водку и поверяли друг другу истории своих жизней, что для русского человека, оказавшегося на чужбине, является как бы лучшим способом проведения выдавшегося досуга. К утру изрядно уже захмелевший Герман неожиданно предложил:
– Не стоит тебе ждать здесь три дня – найдут. Добирайся-ка ты сам, так надежнее. И не через Сан-Диего, иди к техасской границе – там спокойнее.
Утром, взяв у Рачихина 20 долларов, он съездил к автовокзалу и привез билет, с помощью которого надлежало Рачихину оставить ставший для него смертельно опасным город. Везти его к автобусу на своей машине Герман побоялся и вызвал такси.
Трое последовавших за этим суток, когда Рачихин вспоминал их, виделись ему как разрозненные кадры отрезков ленты, с которыми работают в монтажной, составляя фильм. Он менял автобусы, пересаживаясь с маршрута на маршрут, на коротких остановках покупал бутылочки кока-колы и запивал ею бутерброды, заботливо упакованные ему в дорогу Германом. Когда в автобусах появлялся контроль, он, единственный в салоне европеец, в светлом спортивном костюме и с яркой, красного цвета, сумкой, протягивал билет проверяющему, стараясь не смотреть на него, чтобы не быть узнанным.
К исходу третьих суток, когда до границы оставалось 26 миль, автобус остановился перед шлагбаумом. Мексиканский пограничник, пожилой, с морщинистым лицом, в мешковато сидящей форме, войдя в автобус, окинул быстрым взглядом сидящих в нем немногих пассажиров и направился прямо к Рачихину – Паспорт! – коротко бросил он, протянув руку.
Открыв синюю книжицу на странице, где предполагался штамп визы, дозволяющей въезд в США, он жестом пригласил Рачихина выйти из автобуса. „Все! – понял Рачихин, – сейчас дадут выспаться – за все трое суток…”
В небольшом домике, стоявшем прямо у шлагбаума, офицер, сличивший фотографию в паспорте Рачихина с его физиономией, сел за пишущую машинку, заправил разграфленный лист бумаги и долго что-то впечатывал в него, время от времени листая странички лежащего на столе паспорта.
Несколько раз Рачихин пытался прервать его занятие; путая немногие знакомые ему английские и мексиканские слова, он повторял: Амиго, но Раша, плиз, Америка! – и, приставляя указательный палец к своему виску, показывал, что с ним, Рачихиным, будет, если его вернут советским. Кончив печатать, офицер вывел Рачихина на улицу, где их уже поджидал потрепанный джип с сидящим в нем офицером полиции.
– Оружие есть? – спросил офицер по-английски.
