и накрасить губы, а когда я вернулась в свою каюту и увидела в зеркале собственное лицо, мне чуть не стало плохо.
Отсюда следует, что при желании себя всегда можно сдержать, сколь бы невозможным это ни казалось, и после того дня я уже так много не плакала.
Случались, конечно, мгновения… Однажды вечером кто-то заиграл на пианино мелодию «Над радугой», под которую мы с Тимом танцевали все лето.
Другой раз, когда я вышла перед сном прогуляться по палубе, было очень холодно, но ветер утих, и на небо повысыпали звезды. Над морем буквально пролилось сияние, и я вдруг ощутила: как было бы чудесно, если бы это было наше с Тимом свадебное путешествие!
Иногда мы с ним подумывали о том, чтобы побывать в Европе, однако выбор ограничивался в основном Парижем.
Я буквально бросилась вниз, в каюту, на ходу подвывая, но, посмотрев на себя в настенное зеркало, умолкла. Я не хотела выглядеть несчастной, даже если рыдания несли облегчение моему сердцу.
После того вечера я так подолгу уже не плакала. Должно быть, мне предстоит сделаться суровой, холодной и разочарованной, одной из тех увядших женщин, которых люди обыкновенно избегают – из-за тех колкостей, которые они отвешивают каждому встречному.
Как это жутко – понимать, что моя история любви закончилась в двадцать один год; но так оно и есть, и я буду красиво и элегантно стареть в ореоле изысканной печали, так что люди будут говорить: «Бедняжка, сердце ее было разбито в самые юные годы, и она так и не оправилась от удара».
Но ужасно то, что Тима это едва ли растрогает. Как он сможет узнать? Теперь я уже жалею, что мне не хватило духу сказать, что в любом случае мы останемся друзьями и будем переписываться друг с другом.
Тогда я могла бы писать ему длинные письма с подтекстом, выдающим мои страдания и чувства. Впрочем, быть может, и это не помогло бы.
Ну ладно, теперь все кончено, кончено, и ушло в прошлое, и мне не приходится теперь ожидать ничего лучшего, чем прибытие в Англию и мученическая кончина во время налета.
Глава третья
Когда такси остановилось перед домом номер 92 по Смит-сквер, я застыла на месте и уставилась в окно машины.
Сперва я подумала, что водитель ошибся адресом, но тут он открыл свое окошко в перегородке и проговорил:
– Похоже, что здесь были серьезные неприятности!
Усомниться в его правоте было невозможно. На мостовую высыпалась груда кирпичей и щебенки, и хотя входная дверь в дом была на месте и осталась закрытой, стены комнат по обе стороны от нее были открыты дождю; мокрые и грязные атласные занавески липли к ограде.
Над каминной доской, очевидно в гостиной, висела картина в разбитой раме, однако сам портрет дяди Эдварда оставался целым.
После минутного смятения с душераздирающим воплем я выскочила из такси. С противоположной стороны улицы ко мне направился полисмен.
– Чем
