ему тоже загодя – уж больно прилежно он слушается!
– А скажи-ка ты мне, Фролушка, ясмен сокол сизокрыл, пошто ж ты оказался такой сволочью неблагодарною и отправил на подземное житье моего братца, а твоего благодетеля Никодима Мефодьича?
– Я не… я не… – прошелестел Фролка чуть слышно, и Ульянища глумливо приставила ладонь к уху:
– Ась? Не слышу! Язык, что ль, отнялся? Ну, гляди, сейчас ты у меня заговоришь! Петухом запоешь!.. Держи его крепче, Пашка!
Пашкой звался тот самый катов подручный. Беспрекословно повинуясь, он крепко зажал в ладонях Фролкину голову. Тот шевельнуться не мог, а Ульянища меж тем с ловкостью скомороха извлекла из складок своего мрачного вдовьего одеяния плоскую квадратную бутыль, свинтила пробку и чем-то едким, остро пахнущим щедро облила Фролкину голову. Тот взвыл, задергался, когда едкое зелье попало в его глаза, которые он никак не мог отереть, и теперь подслеповато, мучительно щурился. Он не видел… но Алена из своего угла видела, как Ульянища схватила свечку и сунула ее прямо в лицо Фролки.
Нечеловеческий вопль оглушил Алену, вспышка огня ослепила ее. Хотелось закрыть, навеки закрыть глаза, но она не в силах была справиться с окаменелыми веками и, будто приговоренная, смотрела, как Фролка заметался в тисках, и трудно было сказать, которая из болей свирепей терзает его плоть: огонь или ломаемые кости. Голова его пылала… А ведь за следующую Ульянища за Алену возьмется!
Дверь распахнулась. Кат, чье терпение, очевидно, иссякло, а может быть, вопль страдания напомнил ему о долге (ведь только в его воле и власти было исторгать у пытаемых подобные вопли!), ворвался в казенку и на миг замер на пороге, ошеломленный зрелищем дико вопящего человека, вместо головы у коего был факел.
Кат был раздет до исподней рубахи, однако на лавке валялся его кафтан, и он бросился тушить пожар. На помощь вбежал дьяк; кинулся также и помощник…
Наконец огонь загасили. Узнать Фролку было невозможно. Волосы, брови, ресницы сгорели; лицо вздулось, почернело, местами зияло выгоревшими до мяса язвами, глаза не видны были сквозь опухоль, и только раздутые, черные губы исторгали протяжные стоны.
«И я, – билась, металась, рвала Аленину голову одна мысль. – И я такая буду. И со мною такое сделают!»
– Вон! – взревел заплечных дел мастер, хватая Ульяну, которая онемело смотрела на дело своих рук, и, вышвырнув ее за дверь, разъяренно рявкнул помощнику: – С тобой потом поговорю! А пока – за дело! Ну!.. Тиски приверни покруче! А ты, – бешено сверкнул глазами на дьяка, – пиши, мокрая крыса! Признаешь ли ты, Фрол, сын Митрофанов, что вкупе с полюбовницей своей Аленой отравил лютым зельем беломестца Никодима Журавлева?
– Гос-пы-ди!..
Нечленораздельный вопль Фрола слился с чудовищным криком, рвущимся из уст женщины, скорчившейся в углу… о ней уже и позабыть-то успели в казенке:
– Да! Да! Я виновна! Убила! Отравила! Да, да! Только оставьте его, оставьте!
