Пульхерия отдыхала после смертельного ужаса, и волны любви и преданности носили ее над этим грязным полом, над стулом, над столом, голова кружилась, Пульхерия как бы шептала что-то о своей любви над пыльными письмами, старалась послать всеми силами Ему поддержку.
Когда-то Его страдания должны будут кончиться, надо будет Ему помочь, надо будет действовать с предельной осторожностью, передать весточку: надо будет жить, все рассчитав, до полной победы, до освобождения, до свободы, хотя опыт Пульхерии с ее братом-диссидентом подсказывал, что все очень непросто, и яростным усилием освободить человека это еще не все. И дело не в формальностях, не в правах человека, грубо нарушенных и потому легко восстановимых. Стронуть человека с его места, даже с такого места, это большой риск, думала пока что спокойно, как шахматист в начале партии, Пульхерия. Нельзя трогать человека, думала Пульхерия, нельзя, нельзя, он все должен сделать сам. Все, кто до сих пор его освобождали, все эти переносчицы пирожков и бульонов, ушли в тень, исчезли, а Пульхерия знала, что должна остаться в его жизни – остаться верной, преданной, смиренной, жалкой и слабенькой немолодой женой, Бавкидой.
Пульхерия за одну секунду превратилась в какого-то полководца, знающего силу отступления, ухода в тень, силу молчания. Надо будет ждать. Он вернется, думала Пульхерия. Он сам прорвет эти цепи. Он сильный. И слишком велико беззаконие, ему помогут. Ему поможет сын. Победа придет, но без меня. О ужас, ужас, подумала Пульхерия, не видеть его, ничего не знать.
– Ты не желаешь поехать со мной в больницу? – подошла сбоку к ней Оля. – Ты ведь за столом, помнишь, с ним сидела, вы так мило толковали, забыв прямо обо всех!
– Это был твой муж? – ровным голосом спросила Пульхерия.
– Ты что! Он ведь тебя поехал домой провожать, я ведь его попросила, помнишь? Перед чаем.
– Он проводил, да, до автобуса, – сказала Пульхерия, – я ведь откуда знала, что он больной. Я их боюсь после брата, я и брату в Америку редко пишу.
– Интересно, – сказала Оля и вся как-то затуманилась, выпрямилась, взор ее обратился вдаль, упершись в грязные обои над Пульхериным столом. – Интересно, какие бывают суки, приманивают больного человека.
– Я не приманивала, – холодно ответила Пульхерия, – он сам меня пошел провожать. Там пять минут ходьбы, автобус сразу подъехал, у меня и никаких подозрений не было, что он больной.
– Ну, поехали со мной? Лидочка нас отпустит. Мне одной страшно.
– Ты извини, у меня ведь внук…
– Так это в рабочее время!
– Ты извини, мне как-то неудобно, кто я такая.
– Да он меньше на меня орать будет при постороннем человеке, – сказала Оля.
– Ой, да я боюсь, – ответила Пульхерия и достала из ящика очередной пакет писем.
– Слушай, – как-то медленно заговорила Оля. – Ты не видела, в какую он потом сторону пошел?
– Откуда я видела, я не смотрела. И потом в автобусе стекла замерзли.
