гнездом. Он охраняет семью от непрошенных гостей. Она оберегает исключительно своего птенчика. Птенчика, которому не суждено стать птицей. Не суждено летать.
– Как же она оказалась там?
– Её перенесли. Участковый. Чтобы вода не замыла тело.
Сныть на пару с повеселевшим коллегой после безрезультатных опросов разворачивали любопытствующих восвояси. Пропускали к месту тех, кого проявлять интерес вынуждала работа. Бригада подчинённых Лил и Лул осторожно укладывала труп на носилки. Трепетно накрыли. Аккуратно подняли и двинулись к тропинке, дрожа от неприятных мыслей. Будто ответственным грузчикам наконец-то доверили сервиз, а то всё мусор да хлам.
Бесполезные свидетели расступались. Предлагали помощь. Навязывали содействие. Хлюпали носами, хлопали глазами. Прям и не зеваки вовсе, а плакальщики. Если бы служебная машина отказалась преодолевать не только лес, но и весь город, процессию сей факт не разу бы не остановил. Так и волочились бы за санитарами до самого морга. Зной, расстояние, жажда? Плевать! Плевать и плакать.
– Ведь тебе её совсем не жалко? – Бык прищурился, закусил нижнюю губу.
В голову лезло что-то типа «ты же знаешь ответ, зачем спрашиваешь?», и хоть работаем мы не первый год, формальную дистанцию ещё не прошли до конца, потому я промолчал.
– Закончишь здесь, жду в отделе.
Он поравнялся с поджидающей четой Лосевых. Хлопнул Лила по рюкзаку, словно там была кнопка пуск. Компания двинулась по тропинке. Лул помахала мне рукой.
Когда они скрылись в лесу, я опустился на траву. Мог бы сесть и раньше, но помешали уважение и другие общественные приблуды, которые надо соблюдать. Зачем-то. Зачем-то принято сочувствовать, переживать, окунаться в другие производные слова «жалость». Это же неразумно. Это мешает. Ещё в школе нас учили, что труп – понятие неодушевленное. Как шкаф. Песок. Игрушка. Даже, если она из самого хрупкого материала. Это всё равно не делает её живой. Как и безымянную девочку уже никто не избавит от ипостаси трупа. Разве её можно жалеть? Шкаф вызывает сочувствие? А песок? Кто-нибудь переживает из-за игрушки? Только в том случае, если дорогая вещь перестала быть целой. Потому что осколки теряют в стоимости. Следом падает значимость владельца. И ему жалко себя. Себя живого и теперь уже не такого важного. На ощущения игрушки ему плевать.
Вещи нужны для чувства полноценности. Много вещей – для соревнования среди других таких же полноценных, которые в забитых до отказа роскошью домах гниют от одиночества. Засыпают и просыпаются с пониманием своей ущербности. Даже им самим до конца жизни не удаётся переубедить себя, чего же ждать от неодушевленных предметов? Пусть их многое множество, каждое из коего стоит тысячи, миллионы, ярды. Они всё одно бесполезны. Бесчувственны. Безжизненны. Как найденная девочка. В уродливом дешёвом сарафане с рисунком в несуществующий цветочек.
Я не умею переживать. Бык в курсе. И мы оба знаем, что осмотр уже закончен. Но он был вынужден соврать действительности.
