Я просто болел с похмелья. Болел невероятно, за всю свою большую семью – папу с мамой и семерых братьев, которых я лет пятнадцать не видел и видеть не имел желания.
Голова трещала, как лед на крутом морозе. Язык во рту ворочался с трудом, ему приходилось с боем продираться сквозь липкую грязь, осевшую на зубах, небе, деснах после вчерашнего. Было стыдно. Стыдно того, что напился, как свинья. Хорошо хоть, что соседу снизу не пошел морду бить, хотя стоило – третьего дня выплеснул из окна помои и обляпал мое такси, стоявшее во дворе. И мне, высунувшему, как Савраска, язык, пришлось отмывать грязь своими руками.
Хотя, стесняться мне, по большому счету, было нечего. Морда соседа осталась целая и невредимая, и вообще я старался никому на глаза не показываться, пия в строгом и гордом одиночестве. Свидетелями моего позора были только тараканы, но им было плевать, в каком состоянии я нахожусь. Пьяный – так пьяный, трезвый – так трезвый. Они особой разницы не видели. Лишь бы крошки в кухне оставлял.
Головная боль была дикой и заставляла задуматься – не слишком ли быстро я начал пьянеть и не есть ли это первый признак алкоголизма? Поразмыслив, я решил, что пьянеть стал действительно до неприличия быстро. И, пожалуй, это есть ни что иное, как следствие нездорового образа жизни – в последние несколько месяцев я практически не ложился спать в трезвом виде. В результате – полная потеря памяти после единственной бутылки коньяка, тупой стук в висках и острые угрызения совести – и это у здорового тридцатитрехлетнего мужика, поверите? Свихнуться можно.
Так и валялся в постели, терзаясь головой в полной темноте – за окном была ночь, фонари во дворе какие-то сволочи повыбивали еще в те времена, когда я мог запросто нарисовать прямую линию так, чтобы она не выглядела очень волнистой, а это было в глубокой древности, года два-три назад. В общем, в окна спальни, которые я вчера, с пьяных глаз, так и не задернул шторами, если и попадал какой свет, то только свет карманного фонарика случайных прохожих. Потому что небо было, как сплошной шмат антрацита – его затянул плотный слой туч, сквозь которые не могла пробиться ни Луна ни, тем более, звезды.
Жутко горели трубы. Аж пар изо рта шел. Но вставать теплыми со сна ногами на холодный и скользкий, как лягушка, линолеум пола не хотелось. Я терпел. Сколько – не знаю. До тех пор, пока трубы окончательно не перегрелись и не поставили мне ультиматум: либо я встаю, иду в кухню и жадными глотками заглатываю половину чайника кипяченой воды, либо они перекрывают доступ воздуха в организм, и я пропадаю от удушья в страшных муках во цвете лет.
Это, конечно, был шантаж, но я подчинился. Помирать с похмелья только потому, что поленился встать и напиться вволю, было глупо. А посему я, хоть и с трудом, преодолел сопротивление туловища, поставил его на ноги и, шлепая босыми ступнями по полу, направился в кухню.
Включил свет и статуей застыл на пороге, вытаскивая язык из глотки, куда тот провалился от удивления – в кухне, видимо, вчера была война. Война между мною и мной, завершившаяся полным разгромом
