ночевать в казарме: по сравнению с Сен-Лу он казался слишком напыщенным и чуть не вульгарным.
Кто-то говорил, что капитан купил новую лошадь. «Пускай покупает каких угодно лошадей. В воскресенье утром я встретил в аллее Акаций Сен-Лу, и с каким же шиком он ездит верхом!» – отвечал ему собеседник со знанием дела, ведь эти молодые люди принадлежали к тому классу, где пускай не общаются с высшим светом напрямую, но благодаря деньгам и досугу не отличаются от аристократии во всем, что касается моды и что можно купить за деньги. Кое в чем, например в одежде, они разбирались даже лучше, выглядели безупречнее, чем Сен-Лу с его вольной и небрежной элегантностью, которая так нравилась моей бабушке. Каким переживанием было для этих сыновей богатых банкиров и биржевых маклеров поехать после театра поесть устриц и увидеть за соседним столиком сержанта Сен-Лу! И сколько рассказов потом звучало в казарме в понедельник после увольнительной: кто-нибудь, из того же эскадрона, что Сен-Лу, встретился с ним накануне, и тот «очень любезно» с ним поздоровался, а другой, хоть и из другого эскадрона, решил, что Сен-Лу тем не менее его узнал, потому что, кажется, два или три раза навел на него свой монокль.
– А мой брат заметил его в Кафе де ла Пэ, – говорил третий, который весь день провел у своей любовницы. – Говорят, что фрак на нем был слишком просторный и сидел на нем кое-как.
– А в каком он был жилете?
– Не в белом, а в сиреневом, расшитом какими-то пальмами, с ума сойти!
Бывалые солдаты (люди из народа, понятия не имевшие о Жокей-клубе[30], а просто зачислявшие Сен-Лу в категорию очень богатых сержантов, к которым они относили всех, в том числе и разорившихся, чьи доходы или долги исчислялись крупными суммами и кто проявлял щедрость к солдатам) не видели ничего аристократического ни в походке, ни в монокле, ни в брюках, ни в кепи Сен-Лу, но интересовались ими не меньше и тоже усматривали в них особый смысл. В этих особенностях они видели характер, стиль, которые раз и навсегда приписали самому популярному сержанту в полку, видели манеры, присущие только ему и никому больше, видели презрение к тому, что подумают начальники, причем все это казалось им естественным следствием того, что он так хорошо относился к солдатам. Утренний кофе в общей спальне или послеобеденный отдых на койке казались слаще, когда кто-нибудь из бывалых солдат на радость разнеженному и жаждущему подробностей отделению расписывал кепи, принадлежавшее Сен-Лу.
– Высокое, как мой вещмешок.
– Ладно, старина, не заливай, быть не может, чтобы такое высокое, как твой вещмешок, – перебивал какой-нибудь юный лиценциат филологии, щеголявший подобными словечками, чтобы его не принимали за новобранца, влезая в спор, чтобы услышать подтверждение факту, который его восхищал.
– Ах, не такое высокое, как мой вещмешок? Ты его что, измерял? Говорю тебе, полковник так таращился на нашего сержанта, будто хотел
