Слоупе до его проповеди, после нее никто из присутствовавших в соборе не назвал бы его ни дураком, ни трусом.
На страницах романа не подобает пересказывать текст проповеди или даже приводить отрывки из нее. Рисуя характеры тех, о ком я пишу, я бываю вынужден касаться священных предметов. Но надеюсь, меня не заподозрят в насмешках над кафедрой, хотя кое-кто и может подумать, что я не почитаю духовное сословие. Да, я подвергаю сомнению непогрешимость наставников, но, льщу себя мыслью, не то, в чем они должны наставлять.
Начиная проповедь, мистер Слоуп с немалым тактом дал понять, что его смиренная особа является лишь как бы рупором высокочтимого прелата, который сидит напротив него; затем, опираясь на эту предпосылку, он весьма точно сформулировал, какого именно поведения ждет оный прелат от подчиненных ему отныне священнослужителей. Достаточно будет сказать, что от них требовали как раз того, чему они всегда противились – всего, чуждого их взглядам и обычаям; и что привилегии и принципы, дорогие сердцу священников высокой церкви, высмеивались, всячески поносились и предавались анафеме. А надо помнить, что барчестерское духовенство все принадлежало к высокой церкви.
Объяснив, как именно священнослужитель должен представить себя богу достойным и делателем неукоризненным, мистер Слоуп принялся растолковывать, как именно должно быть преподано слово истины. Его взгляд на этот вопрос был весьма узким, а доводы он притягивал за волосы. Он выражал глубочайшее отвращение ко всяким ритуальным способам произношения слов, поносил религиозное чувство, вызванное не смыслом, а звучанием слова, и, короче говоря, разнес в пух и прах соборную службу. Эта часть проповеди была бы более уместной, если бы святой Павел требовал верного произношения слова истины; однако проповедник стремился преподать доктрину мистера Слоупа, а вовсе не доктрину святого Павла, и передернул текст с большим уменьем.
Он не мог открыто заявить с соборной кафедры о неуместности пения в соборной службе. Это значило бы перегнуть палку и поставить себя в глупое положение к вящему удовольствию слушающих. Однако он гневно обличал речитатив в приходских церквах, хотя в епархии его не водилось, а потом указал, что в прекрасной службе, на которой они присутствуют, музыка, так сказать, слишком главенствует над смыслом. Разумеется, сказал он, невозможно сразу отказаться от обычаев предков: это значило бы оскорбить чувства людей престарелых и смутить многие почтенные умы. Ему известно, что не все люди обладают достаточной широтой мысли и достаточной образованностью, чтобы понять и признать, что служба, в которой внешние церемонии важнее внутреннего смысла, стала дикарским пережитком в эпоху, когда внутреннее убеждение – это все и когда слово служителя божьего должно прямо западать в сердце слушающего. Прежде религия толпы порождалась воображением, ныне христианин должен обосновывать свою веру – не просто верить, но обдумывать, не просто слышать, но понимать. Слова нашей утренней службы… как прекрасны,
