комаром Удалов. – Я требую развода! При свидетелях!
– Не спеши, – остановила его рассудительная Антонина. – Ты у своих, не опасайся. Мы тут в семье все и уладим.
Потом она поглядела на Ксению с укоризной:
– Ну зачем ты так, Ксюша? Мужчине перед людьми стыдно. Ему на службу идти, а как он, такой жалкий, на службу пойдет? Кто его слушаться будет? А если его завтра в горсовет вызовут?
– Я требую развода! – настаивал Удалов. Он забыл о своей наготе и бегал между чашек, норовя прорваться к Ксении, а Ксения отодвигала его ложкой от края стола, чтобы не свалился.
– А ты помолчи, – сказала ему Антонина. – Прикрой стыд. Не маленький.
Удалов опомнился, метнулся к чайнику с заваркой, но укрыться за ним не смог, в полном отчаянии схватился за край пол-литровой банки с вареньем, подтянулся и перевалился внутрь.
– Не беспокойся, тетечка, – сказала Ксения, следя, чтобы Удалов не утонул. – Это только на выходные и на праздники. С понедельника он придет в состояние.
– Не одобряю. – Антонина многого не одобряла. И шумела Антонина не из любви к Удалову, не из жалости, а из боязни всякого новшества, пускай даже на первый взгляд новшества, удобного для женщин.
– А ты вылезай, – строго сказала Антонина Удалову. – После тебя продукт придется выкидывать.
– А ты вынь меня, – пискнул Удалов. – Я же сам не вылезу.
Голосок у него стал слабенький, еле доносился из банки.
– Пчела! – закричал Удалов.
Пчела и в самом деле кружилась над ним, примериваясь. И спокойно могла бы закусать Удалова до смерти. Теперь ему многое грозило смертью.
Ксения вскочила, достала платок и стала гонять пчелу, а Антонина чем больше смотрела на это безобразие, тем больше сердилась, мрачнела и даже совсем замолкла, как пар в котле, прежде чем произойдет взрыв.
Чувствуя это и не желая терять времени понапрасну, дядя Геннадий тихонько встал из-за стола, подмигнул Удалову, к которому проникся сочувствием, на цыпочках отошел к буфету, открыл его и налил из графина себе в стакан, а Удалову в маленькую рюмочку, которая хоть и маленькая, а для Удалова была как ведро.
Прогнав пчелу, Ксения достала Удалова двумя пальцами из варенья и, налив в блюдце горячей заварки из чайника и подув в нее, чтобы не обжечь мужа, окунула в заварку Удалова. Тому было горячо, он сопротивлялся, а Ксения смывала с него сироп и приговаривала:
– Потерпи, цыпочка, потерпи, лапочка.
– Вот что, – взорвалась наконец тетя Антонина. – Я тебя, Ксения, сегодня не звала. Так что можешь идти домой. В милицию я на твое поведение, так и быть, жаловаться не буду, но матери твоей непременно сообщу. Дожили. С голым карликом заявилась. А ты, Геннадий, рюмки спрячь. Не время пить!
– Тоня, – произнес Геннадий миролюбиво, но стакан отставил и рюмку от Удалова отодвинул.
– Может, это в Париже так с мужьями поступают, но у себя мы этого не позволим. В крайнем случае в газету напишу. Там меня знают. А то сегодня я тебя, а завтра ты меня – человек
