немцы в войну, у, не дай бог, знаешь, как поляков презирали. Хуже их считались только евреи.
Из Лерочки выскакивали нелепые и трогательные сентенции, залпы вопросов. Они раскатывались по полу и стукались о стены комнаты: и расскажи о себе, и нарисуй чертеж вашей квартиры в Аванше, и свою комнату в общежитии в Москве, а как обставлено? А у тебя красиво? У нас с твоим дедом всегда было красиво в комнатах. У Ульриха тоже вкус. А вот у бедной Люкочки со вкусом не очень. А Ульрих как? Он жениться не решил? Я бы его, честное слово, не осудила.
– Я и сама подумывала замуж, но приехал ты и смешал все планы. Теперь тебя ведь в школу придется водить, и на спорт, и обеды варить. Не судьба мне, видно, уж. Время на женихов не выкрою.
(Вика в сто сотый раз задает себе вопрос, как это у нее так феноменально перемешаны реальность и галлюцинации…)
– А как там дама эта новая, Тэтчер, Англией управляет? Не презирают ее?
Заехали на Мало-Васильковскую, поглядели, конечно, на родное жилье, и Лера предложила несколько решительных планов, как сменять все обратно, включив в обменную цепочку Ульрихов Аванш.
Прокатили под окнами Политехнического института на Шулявке, в котором она училась, и побывали на Рейтарской, 32, где жили родители Симы. Какой у дома все же благородный вид, в удалении от красной линии, в сквере, с нежным эркером, в котором вся семья совещалась вокруг скатерти с бомбошками, когда на столе лежала повестка «Все жиды…».
Вика побыл и уехал, а она осталась себе размышлять, разбирая пуговицы, разбирая старые конфеты, карамелированные пылью, припевая: «Петушки к петушкам, раковые шейки в сторону».
Когда он уезжал, обещал навестить ее снова через месяц или полтора. Обещал! А явился через двенадцать лет. Виктору пришлось ждать не чего-нибудь, а распада страны. Лишь когда Страна Советов развалилась на куски, наконец отпали мелочные претензии к отметкам в чьей-то там визовой истории.
Вот эту вторую пустоту, второе десятилетие одиночества Лера уже пересуществовать не смогла. Она ушла в мир, где все сливалось и слипалось. В небесную империю благодетельных знаний. Детали там оставались четкими, чувства обостренными, но на месте обычной классификации вещей бытовала другая, на нездешнем языке излагаемая.
– Это аналитический язык Джона Уилкинса, – сказал бывший поклонник, светило, психиатр из Москвы Эдвин Вайнберг.
Уж такой эрудит ученый немец – местным медработникам не понять.
Когда передали эти слова Виктору, он пробормотал:
– Цитата из Борхеса.
– Ну и что же он имеет в виду, шизофрению или Альцгеймера?
Вика еженедельно звонил Лере из Италии. Соединяли не всегда. Периодически удавалось, но разговоры были на вес золота. У него просто не было столько денег. Пытался покороче. А для нее это были звонки с того света. Обрыв каждой беседы причинял ей боль. Обидно было чувствовать, что Вика закругляется.
