купят. Не помню точно, когда это было, но действительно купили, еще когда мы жили на Воронцовской. Я и позже любила узнавать о других странах; товарищ Маше́ (о ней – потом) дала мне почитать книгу об истории и природе Австралии, и мне страстно захотелось в Австралию, я подробно рассмотрела ее карту. Потом попалась русская книжка “В Стране роз”, я в ней еще не все понимала, речь в ней шла о рабочих революционерах, но мне после этого захотелось в Болгарию – и хотелось еще долго.
Зимой или ранней весной 1931 года ненадолго из Баку приехал дед. Он остановился у дяди Эли, к нам приходил раза два. Чувствуя, что он вряд ли долго проживет, он захотел повидаться со своим старшим сыном. Он привез папе диковинные золотые карманные часы с боем, с луной и звездами (но об этом я узнала позже). Почему-то мне дед не понравился. Он привез мешочек с грецкими орехами и играл со мной в какую-то старинную и скучную игру: поставили наклонно деревянный поднос и спускали по нему одновременно по ореху, чей орех откатится дальше, тот выигрывает и берет оба. Кроме того, он привез мне игру “Вниз по Волге-реке”, игра эта меня устраивала, так как имела отношение к географии. Дед все время пел из “Руслана и Людмилы” на мотив лезгинки: “Я татарин, я татарин, я не русский человек, там-там-там, там-рам-та-та…” Ему захотелось со мной прогуляться, и я повела его по площади до маленькой церквушки, я еле отвечала на его вопросы, думала о чем-то своем и радовалась, что он не знает, о чем я думаю, что у меня есть свое, от него скрытое. То ли в ту же весну, то ли на следующий год дед умер в Баку; остановилось его сердце во сне, в ночь на еврейскую Пасху. Я искренне пожалела тогда, что была так неприветлива с ним, когда он приезжал.
Из детей нашего двора я никого не помню. Помню только, что хотелось поскорее стать такой же, как все. Я не знала тогда, что существует Москва ученых, художников, поэтов, я попала в рабочий район (он и назывался Пролетарский) и думала – эти бедные полуголодные дети с их пьющими и неграмотными родителями составляют главное население здесь, в СССР. Самым оскорбительным словом было “буржуй”, и я страшно боялась сойти за буржуйку. Как-то летом я кирпичом начертила на плоском камне у нас под окном слово “ЖОПА”; я знала, что слово это нехорошее, но думала, что, если напишу такое, дети поймут, что я – своя в доску, не буржуйская. Конечно же, получилось совсем не так – одна девочка постарше отвела меня в сторонку и сказала: “Как тебе не стыдно, а еще иностранка!” Я была готова провалиться сквозь землю. (Позже, уже в школе, девочки: “Мой папка, когда пьет, всегда злющий, посуду бьет”. – “А мой, как придет домой пьяный, маму бьет!” “А мой папка, когда пьяный, всегда смеется”, – говорю я. И опять не то: “Ты зачем врешь, твой папа вообще не пьет!”) “Буржуи” у нас во дворе, между прочим, имелись. Из одного окна часто слышались граммофонная музыка и смех, показывались красиво одетые женщины с папиросами в руках; они выкидывали из окон красивые бумажки от конфет, вожделенные для нас “фантики”, которые мы собирали. Мы набрасывались на эти фантики как коршуны,
