е? Для того чтобы понять истоки так называемого «заговора Берии» (а на самом деле – заговора Хрущева и Маленкова против Берии), необходимо вернуться на несколько лет назад, в последние годы правления Сталина.
В октябре 1945 года Иосиф Виссарионович неожиданно ушел в длительный отпуск – вплоть до середины декабря и отправился в Сочи. Ходили слухи, что перед этим он перенес микроинфаркт или микроинсульт, но документальных доказательств этому нет. Вероятно, на Иосифа Виссарионовича большое впечатление произвел фильм Сергея Эйзенштейна «Иван Грозный», где болезнь царя служит для выявления подлинного лица «реакционного боярства». После того как Сталин надолго пропал из Москвы, в мировой прессе стали циркулировать слухи о его болезни и даже смерти и стал серьезно обсуждаться вопрос о возможных преемниках. На хозяйстве в Политбюро Иосиф Виссарионович оставил четверку из Молотова, Маленкова, Берии и Микояна. Именно в таком порядке убывал их рейтинг. Молотов был поставлен старшим, далее следовал заместитель Сталина по партии Маленков, затем – Берия, еще остававшийся наркомом внутренних дел и уже возглавивший атомный проект, а замыкал список Микоян, нарком внешней торговли, курировавший гражданские отрасли народного хозяйства. Когда Сталин обращался не к Молотову, а к остальным членам правящей четверки, то на первом месте в шифрограммах ставил Маленкова, за ним Берию, а в конце – Микояна. Интересно, что как раз в это же время происходили вооруженные выступления в иранском Азербайджане. Телеграммы о положении здесь глава компартии Азербайджана Багиров и командующий Закавказским военным округом генерал Масленников адресовали Молотову, Маленкову и Берии, Микоян же в число адресатов не входил.
После войны главная задача, которую решал Сталин, была проблема выбора преемника, который смог бы удержать все завоеванное в 1939–1945 годах и сохранить в стране коммунистический строй. Поскольку в годы Великой Отечественной войны был сделан упор на патриотизм русского народа, что отразилось, в частности, в знаменитом сталинском тосте за его здоровье, а также в свете развернутой после войны кампании по борьбе с «безродным космополитизмом» преемник мог быть только русским по национальности. Поэтому в этом качестве сразу же отпадали Лаврентий Берия и Анастас Микоян. Климент Ворошилов плохо показал себя еще во время финской войны, и Великая Отечественная подтвердила его ничтожные качества как руководителя. Поэтому как преемника Сталин его не рассматривал. Зато первым кандидатом на роль преемника казался Молотов, которого уже с начала 30-х годов воспринимали в качестве второго человека в стране после Сталина.
Главной целью эксперимента было проверить, годится ли Молотов на роль преемника. Сталин, которому вот-вот должно было стукнуть 67 (или 66, как считалось официально), все больше задумывался, что он не вечен и уже не за горами время, когда после его смерти власть должен будет взять кто-то другой. Трагический парадокс стареющего вождя заключался в том, что преемника он хотел бы иметь немногим хуже себя самого. Чтобы был умный, решительный, преданный безраздельно делу коммунизма, способный противостоять проклятым империалистам и если не сокрушить их, то, по крайней мере, еще дальше раздвинуть пределы советской империи. Но сам же Сталин, заботясь о сохранении собственной безраздельной власти, сделал все, чтобы людей с такими качествами в его окружении не осталось. Все соратники были тонкошеие и несамостоятельные, привыкшие ловить каждое сталинское слово. Да что слово – даже вздох или кашель. А уж если великий кормчий хмурил брови…
Между прочим, Молотов хорошо относился к творчеству Эйзенштейна. Именно по его инициативе после запрета «Бежина луга», 9 мая 1937 года было принято постановление Политбюро, предлагавшее главе комитета по кинематографии Б.З. Шумяцкому «использовать т. Эйзенштейна, дав ему задание (тему), предварительно утвердив его сценарий, текст и прочее». А во время памятного разбора Сталиным на встрече 26 февраля 1947 года с Эйзенштейном и Черкасовым второй серии фильма «Иван Грозный», вызвавшей гнев генералиссимуса, Молотов сделал довольно умеренные замечания. Он подчеркнул, что сделан упор на психологизм, на чрезмерное подчеркивание внутренних психологических противоречий и личных переживаний» царя. Молотов также вспомнил Демьяна Бедного, отметив, что «исторические события надо показывать в правильном осмыслении. Вот, например, был случай с пьесой Демьяна Бедного «Богатыри». Демьян Бедный там издевался над крещением Руси, а дело в том, что принятие христианства для своего исторического этапа было явлением прогрессивным». Покойному Демьяну уже не повредишь, тем более что после «Богатырей» он исправился и с началом Великой Отечественной войны вернул себе благосклонность вождя, посмертно почтившего его выпуском собрания сочинений. А потому Вячеслав Михайлович предпочитал критиковать его, а не Эйзенштейна. Еще Молотов пожалел детей русских эмигрантов в Праге, о которых вдруг завел разговор Черкасов, заметив, что они никогда не были на Родине. Вячеслав Михайлович бодро отрапортовал по должности: «Мы сейчас даем широкую возможность возвращения детей в Россию» (притом, что кое-кто из их родителей отправился прямиком в ГУЛАГ – но об этом Молотов, естественно, умолчал). Словом, Молотов, чувствуется, искал любую возможность, чтобы не критиковать
