дать повод для очень громкого скандала в межгосударственных отношениях и одновременно поставить себя под серьезнейшие подозрения со стороны коллег. Поэтому Голубин и не думал о выдаче источника, приберегая его, как яичко к пасхальному дню. Это давалось нелегко, потому что цэрэушники обрушили на него жесточайший прессинг. Однако «Лис» не поддавался, заявив, что если почувствует на себе воздействие психотропных веществ, то прервет сотрудничество. Поэтому американцы не решались применить к нему специальные препараты.
Голубин наслаждался, наблюдая за тем, как Стенли психует. Он давно уже осознал, что его стихия – это лужа адреналина, нахлебавшись из которой, ощущаешь, как по тебе идет электрический ток. Какая разница, отчего это случается. От того, что ты подписал кому-то путевку на электрический стул, вывел из равновесия кретина, вроде Полански, или кинул в постель какую-нибудь случайную красотку. Главное – получить кайф.
Голубин хорошо помнил, как впервые в нем появилось ощущение торжества от насилия, и это во многом определило его дальнейшее отношение к миру.
Ему было восемь лет, он гулял в своем дворике солнечным летним днем. Из соседнего двора с криками закатилась группа его сверстников, гнавшая перед собой раненого воробья. Мальчишки подбили ему из рогатки крылышко, и птичка не могла летать. Она кувыркалась по щебенке, передвигаясь зигзагами, в отчаянии ища убежища от нависших над ней страшных и орущих людей. Кто-то из них пнул воробья ногой, и тот перевернулся на спинку, раскинув крылья и в ужасе пища.
– А ну, вдарь ему, вдарь, – подбадривали друг друга сопляки, но настолько беззащитен и жалок был вид пичуги, что никто из них не решался поднять на нее руку. Олег растолкал мальчишек, взял у одного из них рогатку, зарядил ее куском щебня, натянул изо всех сил, поднес поближе к птице и выстрелил. Камень с чмоканьем ударил в крохотное тельце, сломав в нем грудные кости. Воробей трепыхнулся, раскрыл клюв, из которого выкатилась капля крови, глаза его затянулись белой пеленой век. Мальчишки затихли, кого-то из них стошнило. А Олег бросил рогатку на землю, повернулся и пошел прочь. Его распирало счастливое ощущение всесилия. Ощущение распорядителя чужой жизни.
Много лет спустя, став предателем и выдавая агентуру ПГУ, он всякий раз с удовольствием думал о том, что в очередной раз свершил чью-то судьбу по собственному усмотрению. Его внутренний голос, или, может быть, чей-то чужой голос, живший у него внутри, говорил всякий раз низким и приятным баритоном: «Молодец, Олежа! Так их, эту погань, этих чистеньких уродов! Молодчина!» Это была неподражаемая музыка обожания себя, любимого. Голос напевал ему самую главную в его жизни мысль: он выше всех этих уродов.
Когда Голубину приходило в голову, что однажды придется сматывать удочки из Союза и превращаться в скучного американского пенсионера, ему становилось тошно. Жизнь без адреналина была неинтересна. Единственное, что еще оставалось за пределами профессии из этой статьи, –
